Князь Олег правду сказывал: за веру и любовь не карают. А вот его, Евсея, волхвы наказали карой страшной — с родной земли изгнали, дом разорили, и только за то, что он от Перуна отстранился, веру Христову принял. Но ведь не все славяне — язычники, болгары давно христиане...

Ладья успела проскользнуть в бухту до того, как её перекрыли цепью. Бортом коснувшись причала, бросила якорь. По зыбким мосткам ладейники выволокли на пристань тюки и, не дожидаясь Евсея, шумной толпой отправились на подворье Святого Мамонта, которого русичи именовали Святой Мамой...

Купец брёл в гору, а за ним плёлся караван осликов с грузом. На русской улице, попав на подворье Святого Мамонта, Евсей остановился, открыл дверь. Здесь он проживал всегда, приплывая в Константинополь. Пахнуло затхлостью. Погонщики сгрузили тюки, получили расчёт, ушли. Евсей зажёг жировую плошку. Её тусклый огонёк осветил голые стены с сырыми потёками, лавку, покрытую старым войлоком, столик и плетённое из лозы кресло.

Было прохладно, и Евсей не раздеваясь улёгся на лавку, и так ему сделалось тоскливо и жаль себя, хоть плачь. Там, в Киеве, он сейчас попарился бы в баньке, поел горячих щей, закусил ломтём пирога и запил всё холодным квасом...

Спал не спал Евсей, так, прокоротал ночь, ворочаясь с боку на бок, а как рассвело и открыли городские ворота, он запер дверь на хитрый замок и отправился к Зое.

Ночами Анна молилась. Молилась истово. Теплилась зажжённая свеча перед маленькой иконкой Христа Спасителя, и губы гречанки шептали слова молитвы. Не себе просила она защиты, а чтобы защитил Господь её народ от язычников-русов, которые собрались походом на Константинополь.

— Господи Всевышний, — выговаривала Анна, — не доведи до беды, убереги люди твоя от напасти.

Ещё до смерти Лады она слышала о том, что Русь собирается войной на империю, но надеялась — такое не случится. Теперь это уже точно, Олег говорил княгине Ольге, что, верно, будущим летом, но не позже чем через год он поведёт русов на ромеев.

И Анне виделось, как язычники, захватив Константинополь, разоряют его, угоняют ромеев в рабство. Она сама испытала горькую долю рабыни. А ещё Анна боялась, что, возвращаясь из Царьграда, русы повернут на Херсонес. Их кони вытопчут виноградники Таврии, а гридни начнут крушить мраморные колонны и осквернять храмы — делать всё, на что способны язычники, ублажая своего бога Перуна.

И такое случится, если базилевс и катапан не будут знать о намерениях русов. Но как упредить их? С кем донести эту весть? Разве с каким-нибудь торговым гостем из Византии, а эти гости появятся в Киеве только потеплу.

Однажды Ольга заметила Анне:

— У тебя мягкие благовония.

— Моя прежняя госпожа покупала их у греческих гостей, а они привозят их с Востока.

— Хорошо. Весной отправишься на торжище и купишь мне такие же духмяные масла.

У Анны дрогнуло сердце: теперь-то она попадёт на торг, отыщет такого купца, который сообщит о походе русов на Царьград.

— Я знаю, кто и где их продаёт, и непременно куплю, моя госпожа, — сказала гречанка княгине.

Камора Урхо в дальнем углу двора, а рядом бревенчатая голубятня. В тишине негромко воркуют голуби.

Выбрался лопарь, посмотрел, как молодой холоп, вспугнув стаю, усердно размахивает шестом с привязанной на конце тряпицей, гоняет голубей. Они кружат, а холоп, отставив шест и заложив два пальца в рот, свистит отчаянно.

Наконец либо холопу надоело, либо голуби устали, стая опустилась и, перебирая красными лапками по снегу, принялась склёвывать зёрна.

Присел Урхо на корточки, прищурившись, глянул на солнце.

Ещё держалась студёная зима, и ночами, случалось, по-волчьи завывала вьюга, но весна уже чувствовалась. Иногда она давала о себе знать внезапно налетавшим сырым ветром, или в полдень вдруг пригревало солнце и из-под соломенных стрех срывалась редкая, но звонкая капель.

Вышла стряпуха, росточка малого, неказистая, сказала жалостливо:

— Почто тебе, Урхо, далась Лопарингия, там, поди, весь год зима лютющая? Живи здесь, эвон скоро тепло наступит, хорошо!

Урхо головой покачал, губами почмокал:

— С тобой, баба, хорошо, но разве заменишь ты мне стойбище?

— Ты стар, Урхо, кто там тебя пригреет, рубаху и порты постирает?

— Разве Урхо потерял руки? Урхо увидит небо лопарей и станет топтать ягель.

— Эка, мох да болота, а тут красотища-то!

— Глупая баба, птица и та возвращается в родное гнездовье.

— Страшно, Урхо, куда едешь.

Лопарь долго раскачивался, что-то бормотал, наконец промолвил: