Шрифт:
Отрываться от родной – неприродной – почвы рискованно [98] , а природа для Цыбулевского – чужая:
И в разгар упоения природой – давнее к ней равнодушие – бессмысленное, не говорящее сердцу зрелище ее, вдруг делающееся привычным… («Ложки», с. 193).
Потому-то и получается так, что, говоря о природе, поэт говорит как бы не о ней, не видит возможности обойтись без неприродных атрибутов:
А я бы продавал в консервированных банках дым домашних очагов – мегрельских, имеретинских, кахетинских! // Да дым… («Но нужно тут так выбрать время, чтобы была суббота, воскресенье и понедельник», с. 113).
98
Ср. с мыслью самого Цыбулевского (с. 239): «…нужно уйти, как почувствуешь диссонанс – несоответствие себя со всем, а пока слит, не выделен – пиши».
Или:
Голубой купол не может быть пасмурным в отличие от неба («Шарк-шарк», с. 270).
Или:
Почему весна с алюминиевой расческой – для другой у нее слишком густые волосы. // Скоро распустятся деревья – вот фраза, в которой уже заключены все грядущие несчастья («Плывет, куда ж нам плыть?», с. 132).
Или – то же самое, но в стихе (с. 14):
И скрипнул лес, как скрипнула кровать.Кровать пружинная лесного бога.Правее в гору – древняя дорога,дымок отшельничества. Благодать.Осколки сланца черны, как пластинка,то записи умолкших голосов.А может быть, поющая тростинкаи шлепанье домашнее подков.Я впрямь, и впрямь магический кристалл!Рожденье мифа на конце дороги:там человек какой-то многоногий –замешкался и этим дубом стал.Но нет, не то: внезапно сквозь завесуя вспомнил что-то. Замыкаю рот.И лист тетрадный возвращаю лесу,туда, туда в немой круговорот.Да, дым… Консервированный дым домашних очагов. Да, весна… Густоволосая весна с алюминиевой расческой. Да, скрипнул лес… Как скрипнула кровать и т. п. Сам по себе, внутри себя – лес Цыбулевскому чужд, чужд и нем, и поэтому так трогательно оправдан венчающий предыдущее стихотворение жест поэта: «…И лист тетрадный возвращаю лесу, туда, туда в немой круговорот».
Лучшая природа для Цыбулевского – очеловеченная, обжитая: если лес, то хотя бы с дымком, но любому лесу он предпочитает городской сад или парк – и чтобы обязательно были скамейки!..
В целом поэзия Цыбулевского относится к своим импульсам и субстрату весьма деликатно и мягко, причем эта деликатность возводится в степень в тех случаях, когда импульс – уже сам по себе – наделен внутренней интимностью, ранимостью. Тема любви – пробный камень поэта, и, как и тема природы, не доминирует в книге «Владелец Шарманки» [99] . Быть может, это объясняется нежеланием автора публиковать стихи чрезмерно личные [100] . В таких случаях поэт как бы разделяет права авторства с женщиной, его вдохновившей, и тем самым лишается монополии на публикацию. До читателя доходят – и в этом проявляется человеческий такт поэта – стихи относительно обобщенные, объективированные (с. 32):
99
Она заметна главным образом в стихах из первой книги («Что сторожат ночные сторожа») и из третьей, неоконченной, а также – в виде легких отрывочных воспоминаний – в ряде прозаических вещей («Чертово колесо», «Ложки»).
100
Любопытно и характерно! – что из сотни с лишним стихов лишь одно имеет посвящение – М.Ц. («Я руки простирал, пустые горсти…») (с. 34–35) и еще одно прозрачное, по адресу, озаглавлено – «Без пояснения» (с. 36–37).
Только что приведенный стих словно осекся на заповедном пороге, почувствовав угрозу конкретной индивидуализации («но белый локоть у ребра…»). Все индивидуализирующие атрибуты, любые посвящения должны быть – в результате кропотливой работы – или вовсе изъяты, или запрятаны вглубь (невидимую с поверхности), или надежно зашифрованы (с., 32):
Вот так предвосхищать возможность и не уйти в тот свет и тьму. Как легким взмахом острых ножниц, перерезающих тесьму. И, распадаясь на две части, уже не связана она. И, может, в этом-то и счастье так пить, и никогда до дна. Так никогда до дна, как горе, как звездопад, как водоем, так в небо ствол и в землю корни, чтоб никогда не быть вдвоем. И сохранять смешную верность повсюду, где ни ступим мы. Пока не втянемся в поверхность без высоты и глубины.Когда же все улики стерты, имена отставлены и детали завуалированы – тогда можно, не таясь, броситься в жизневорот мыслей и эмоций, как, например, в этом стихе (с. 106):
Сидеть бы в кафе с большеротой той самой, которой б – коня! А жизненный каменный храм с позолотой уже не прельщает меня.…Пусть несовместимость другая, но только уйти бы от той, где тяга когда-то тугая на ход перешла холостой.Любовь как поэтическая тема у Цыбулевского всегда самонедостаточна и требует какого-нибудь параллельного ряда – чтобы быть словно за жалюзи, видимой и невидимой одновременно (с. 97):
Кораблик в море и в кафе серьга:сближалось все, что врозь и не похоже,но не соединялись берега –два одного по существу того же.То лето выдыхает зимний пар,а тут зима прельстительнее лета.Постреливает гравием бульвар,и нищенствует пес у парапета.И кажется: еще я не встречалтебя тогда: так эти волны брызжут:впервые слышу, как скрипит причал,и самый блеск волны впервые вижу.Так вот оно, великое нигде,во всем его разгуле и просторе.Все время кто-то ходит по воде.Ну что еще могу сказать о море?