Шрифт:
Эти стихи – про любовь к женщине, а кажется, что про любовь к морю. И вообще у Цыбулевского – море и любовь – сближенные ряды. Вот еще пример их соседства и взаимопомощи (с. 108):
Вот она возникает из пены,море красит ее во сто крат.Как чудовищно одновременнытвой рассвет, твой расцвет, мой закат!Эта пластика – суть завершеньепоколения нимф и богинь –не мое ли тут мудрствует зренье?Погоди же! Нет, все-таки сгинь! …Метафизика пены. Кипенье.И две крайности объединя –Ты, как море, – мое представленье,независимое от меня.А закончу я эту главку прекрасным, на мой взгляд, стихом о любви (с. 61), в котором чудесно замешены возвышенное и земное, нежность первого поцелуя и тяжесть совместного проживания – извечные мандельштамовские «сестры – тяжесть и нежность» (с. 61):
Когда же это было? Снег и город Они.Вокруг стола раввин и девять дочерей.Снежинки за окном все гуще, все быстрей,но линии любви нет на моей ладони.Но линии любви нет на моей ладони.Теленок под столом. Гудит в печи огонь.Сиянье, теснота. Благоуханье вони.И гладит, гладит шерсть с ладонями ладонь.О содержательности приема
Миллионер бездетный…
Н. ПиросманишвилиДеревья гнутся, но ветра нет, есть ветер, но трава не шелохнется – все одновременно – этому нельзя поверить, но это так.
А. ЦыбулевскийПоговорим теперь об интонации и об эпитетах. Тем самым от разговора о наполнении перейдем – условно – к разговору о средствах, о путях проявления этого наполнения, то есть к разговору об орудийных приемах поэтической речи, к разговору о мастерстве.
Орудия поэтической речи, по Мандельштаму, – это все те возможности, которые таинственно заключены в предстоящем перед художником материале, средства для разыгрывания образов творческой действительности (или же равного ей вымысла). Материал поэта – звучащее слово, с ним-то он и борется, ему-то и покоряется. Слово – не только Психея, оно еще и упрямый диктатор. Легкая, скользящая и единственно точная интонация стиха есть не что иное, как диктаторский диктант поверженному ниц поэту, торжествующему тем самым свой триумф. Тот поэт безумен и жалок, кто посмел поднять руку на слово, подмять его под себя, победить: оно мстит ему мертвящей тяжестью, набухает чугуном и не приемлет пищи из его рук – сжимает и давит стих, не дает ему воздуха.
Цыбулевскому и в голову никогда не приходила мысль замахиваться на слово, лелеять насилие над ним. Доподлинность письма и покорность слову – это в общем-то одно и то же, ипостаси единого лицезреющего состояния, насквозь пассивного относительно первоисточника. Вот стихотворение, где Цыбулевский – раб щедро диктуемой ему интонации, несущей стиху и смысл, и мелодию, и голосовой тембр (с. 94):
Зачем мы ходим по гипотенузе,где белые трамваи с низким лбом!Что делать в них приятельнице музе,прописанной в пространстве голубом?Соленый, сладкий пух, налет загара,но это не произносимо вслух.Берут в полет пролеты Авлабара [101] ,где с адской серой смешан банный дух.Что делаешь, что делаю? Взираю.Седеющий пульсирует висок.И я пишу стихи, зачем – не знаю.Стихи, стихи, как некий адресок.101
Район Тбилиси.
Та же безотчетная покорность слову видна и в прозе Цыбулевского (об этом свидетельствуют все приводившиеся примеры из нее), однако там отчетливо слышна одна резкая особенность, противоречащая, на первый взгляд, этой покорности.
Прислушайтесь:
Пропадает стихотворение. Время поглощает его, пожирает. А так было хорошо: фонарь, уподобляясь деревьям, приобщаясь к осени, роняет абажур, колпак матовый… Рядом ларек пивной – бутылки пива прямо на земле – батареи, кегли… (с. 121).
Или:
…И все это великолепие пересечено шлангом с наконечником сверкающим… (с. 123).
Или:
…я опоздал, я бегу за ним, но поздно – о – неужели – не видит меня, бегущего, шофер в этом своем зеркале обратном? (с. 124).
Или:
…и от стены отделился человек небритый (с. 128).
Или:
…и колесо в потоке мутном (с. 133).
Или:
А теперь о моей встрече у лавки волшебной… Однажды в горном селе он купил кольцо неснимаемое… (с. 134).
Или:
…балкон и девушки со старухой непременной (с. 136).
Или:
Там Авраам и жена его негостеприимная… (с. 172).
Или:
все как слизало языком шершавым (с. 247).
И т. д. и т. п.
Во всех этих примерах, а подобных им можно найти на каждой прозаической странице, бросается в глаза (а точнее – в уши) одна и та же неречевая неестественность – прилагательное [102] упрямо и нарочито стоит за определяемым существительным, как бы эскортирует его. В самом деле, для русской разговорной речи – при всей ее интонационной либеральности и грамматической декоративности – это на редкость нехарактерно, хотя, разумеется, и не запрещено.
102
Как правило, это не эпитеты, а именно частные автологические определения – еще одно проявление поэтики доподлинности.