И так во всем мире. В каждой стране разработан специальный фонетический курс для иностранцев; им ставится произношение, о котором сами носители языка даже не мечтают. Мне, например, довелось слышать, как одна английская дама учила француза произносить слово «have» [40] .

— Вы произносите его, — выговаривала ему дама, — как если бы оно писалось «h-a-v». А это не так. На конце пишется «e».

— Но я думал, — сказал в свое оправдание ученик, — что «е» в слове «h-a-v-e» не читается.

— Напрасно думали, — говорила учительница. — Это так называемое немое «e», оно не читается, но влияет на произношение предшествующего гласного.

До этого француз неплохо справлялся с произношением слова «have». Теперь же, дойдя до этого слова, он замолкал, собирался с мыслями, после чего произносил такое, что только по смыслу можно было догадаться, какое слово он хотел выговорить.

Разве что первые христиане прошли через те мученья, которые довелось испытать мне, осваивая правильное произношение немецкого слова «Kirche» — церковь. Еще задолго до того, как я потерпел окончательное фиаско, я принял решение не ходить в Германии в «кирхе» — себе дороже!

— Нет-нет, — объяснял мне мой учитель — он оказался на удивление терпеливым джентльменом, — вы произносите это слово так, будто оно пишется «K-i-r-c-h-k-e». Там нет звука «к». Нужно говорить… — И он вновь, уже в двадцатый раз, демонстрировал мне, как следует правильно произносить этот звук. Когда же бедняга окончательно убедился, что я не могу уловить разницу между тем, как говорит он, и тем, как говорю я, избран был другой метод.

— У вас звук горловой, — объяснил он. И был прав: я говорил — как, впрочем, и всегда — горлом, — а надо, чтобы он шел вот отсюда…

И он своим толстым пальцем указал на то место, где должен был родиться таинственный звук. Предприняв мучительные усилия, результатом которых стали звуки, не имевшие ничего общего с местом поклонения высшему божеству, я вынужден был сдаться.

— Боюсь, что ничего у меня не выйдет, — прохрипел я. — Видите ли, я всю жизнь говорил ртом и никогда не знал, что человек может говорить желудком. Теперь переучиваться слишком поздно.

Часами я твердил это слово, забившись в темный угол или в одиночестве гуляя по тихим улочкам и пугая случайных прохожих, пока наконец не научился произносить его правильно. Учитель мой был в восторге, да и сам я был доволен собой, пока не попал в Германию. В Германии же выяснилось, что решительно никто не понимает, что я хочу сказать. Ни разу мой язык не доводил меня до церкви. Пришлось поэтому забыть правильное произношение и, затратив немалые усилия, вернуться к неправильному. Первоначальный вариант был всем понятен, лица прохожих светились неподдельным участием, и мне объясняли, что церковь за утлом.

Мне все же кажется, что обучать произношению можно гораздо эффективнее, если не требовать от ученика самых невероятных и причудливых языковых кульбитов, тем более что это ни к чему не ведет. Вот как выглядит самое распространенное фонетическое упражнение:

— Прижмите миндалевидную железу к нижней стенке гортани. Затем выгнутой частью перегородки, так, чтобы она верхней частью почти касалась язычка, попытайтесь дотянуться до щитовидной железы. Глубоко вдохните и сомкните голосовую щель. А теперь, не размыкая губ, произнесите: «G-a-r-o-o».

Заранее предупреждаю: как бы вы ни прижимали миндалевидную железу, как бы ни пытались дотянуться до щитовидной железы — учитель все равно останется недоволен.

На обратном пути мы заехали в немецкий университетский город — нам хотелось познакомиться с образом жизни немецкого студента, что мы и сделали благодаря любезности наших немецких друзей.

В Англии до пятнадцати лет мальчик играет, а с пятнадцати до двадцати трудится. В Германии труд — удел ребенка; юноша же развлекается. В Германии занятия в школе начинаются летом в семь утра, зимой в восемь; отношение к занятиям — самое серьезное, и к шестнадцати годам мальчик неплохо ориентируется в латыни, греческом и в математике, свободно говорит на европейских языках, а его осведомленности в истории может позавидовать политический деятель. Если только немецкий юноша не собирается защищать диссертацию, его обучение в колледже длится не более четырех лет или восьми семестров. Немецкий студент, как правило, спортом не занимается, хотя из него вышел бы отличный спортсмен. Он неважно играет в футбол, неохотно ездит на велосипеде. Зато с удовольствием целыми днями играет на бильярде в душном кафе. В основном же он занят тем, что слоняется по городу, пьет пиво и дерется. Если он сын состоятельных родителей, то вступает в корпорацию — членство в которой обходится примерно в четыреста фунтов в год. Выходцы из средних слоев вступают в Burschenschaft [41] или Landsmannschaft [42] , что несколько дешевле. Эти сообщества в свою очередь подразделяются на более мелкие кружки, образованные по национальному признаку: швабы — из Швабии, франконцы — потомки древних франков, тюрингцы и так далее. На практике это, разумеется, приводит к тому, к чему приводят все попытки такого рода (я уверен, что половина членов Шотландского общества — лондонские кокни), но в результате каждый университет делится на десять-пятнадцать объединений, члены которых носят фуражки и куртки разного цвета и фасона и, что не менее важно, посещают определенную пивную, куда студенты из других объединений не допускаются.

Основная цель подобных студенческих объединений — проводить поединки (знаменитая немецкая Mensur [43] между своими членами или с членами соперничающей корпорации или землячества.

О немецкой дуэли многое известно, поэтому я не стану утомлять читателя ее подробными описаниями. Попытаюсь лишь, подобно импрессионисту, передать свое впечатление от первой дуэли, свидетелем которой я стал, ибо считаю, что первое впечатление всегда вернее того, что составлялось постепенно, в беседах или под чьим-то влиянием.