Наши конвойные сдали уголовника в больницу. «Теперь, — говорят, — будем сдавать тебя». Меня они должны были «сдать» в лагерь. Сдали. В лагере, как расконвоированную, меня направили в гостиницу. Это был совершенно пустой барак с топчанами. На них солома и одеяла, связанные так, как вяжут половики, грубо.

Заведующую гостиницей этой звали Татьяной. Мне разрешили пойти в город. Татьяна сказала, что там даже можно купить газированную воду и мороженое. Мороженое! Сколько лет я его не ела!

Я постаралась приодеться, как могла. У меня была длинная черная юбка — подарок Панны. Я шла к выходу вдоль проволоки, разгораживающей лагерь на мужскую и женскую половины, а по ту сторону проволоки стояли мужчины, заключенные. Высыпали все, смотрят на меня, слышу восклицания: «Новенькая! Новенькая!»

Татьяна рассказала мне свою историю. Отец ее был богатый волжский помещик. Два брата — офицеры — в двадцатом году удрали за границу с белой армией, связи с Татьяной не поддерживали. При Ежове ее арестовали за отца и дали десять лет. И вдруг перед самой войной ее вызывают из лагеря с вещами. Что бы это значило? Сажают в поезд — и в Москву, на Лубянку. Здесь ее привели к самому Берии. Роскошный кабинет, портрет Сталина во весь рост. Берия за письменным столом, предлагает садиться.

— Вы такая-то?.. — и так далее. — У вас родственники за границей есть?

Татьяна клянется, что никакой связи с ними не поддерживала.

— Напрасно, — говорит Берия. — У вас какой срок?

— Десять лет.

— Ну это много! Слишком много. Теперь я вам объясню, зачем мы вас вызвали. Один брат ваш живет в Константинополе, другой скончался в США и оставил шестьдесят миллионов долларов. У него прямых наследников нет. Брат ваш может получить это наследство, только если вы приедете в США. Мы вас посадим в самолет, выправим вам документы. С вами поедут двое наших людей. Получите деньги и вернетесь.

Она стала ждать — представьте только, как волновалась! Думает: если поеду, неужели не удеру, не останусь там? Правда, они могут меня убить… Дам каждому по пять миллионов.

Ждала, ждала, а тут вдруг война. Опять ждала, а ее — в этап. Куда? Как? Ей говорят: «Приговор остается в силе». Вот она и тут.

Так вот, когда я уходила в город, Татьяна попросила:

— Можно, я возьму ваш обед? Хлеб я вам сохраню.

Я согласилась. Мой брандахлыст и кашу Татьяна съела.

В Караганде я еще успела пойти к парикмахеру и сделать паровую завивку. Сколько лет я не была в парикмахерской!

Парикмахер удивился:

— Я до сих пор вас не видел! Вас прислали сюда работать?

Я не стала его разуверять. Он постарался — завил меня на славу. Я почувствовала себя человеком.

Мужчины опять высыпали к проволоке, когда я шла обратно. А я иду в длинной черной юбке, красиво завитая, голову несу высоко, ни на кого не смотрю. Один робко хлопнул в ладоши, и вдруг все громко зааплодировали, приветствуя меня.

Обратно я должна была ехать с конвоем, и меня взяли в машину с женами охраны, которые в Караганду приезжали в магазины. Они все меня разглядывали, удивлялись, восклицали:

— Ах, какая прическа! А мы не догадались зайти к парикмахеру!

Мол, мы хоть и начальство, а опростоволосились!

А я сделала из проволоки каркас и натянула на него марлю, получилась шляпка с полями от солнца, оно там сильно печет. Мы ехали в кузове грузовика без верха. Вохровец, который с нами ехал, все не мог успокоиться, озлобился на мою шляпку, все восклицал с издевкой:

— Сними ты это гнездо собачье!

Раздражало его, вероятно, что-то интеллигентское, «барское» в моей шляпе. А я возражала спокойно:

— Зачем снимать? Она никому не мешает.

Но он все свое:

— Сними, тебе говорят!

Но с головы не содрал. Со мной они обычно такого не смели, да и при женщинах, вероятно, не захотел.

Когда мы приехали, все обгорели — красные носы вспухли — и опять ахать:

— Как же это вы, Агнесса Ивановна, остались беленькой?

И это называется женщины! Даже такой вещи понять не могли — прикрыться от солнца!

Когда я уезжала из Караганды, у меня с Татьяной произошел такой разговор.

— Когда ваш срок кончается? — спросила она.

— В сентябре 1947 года.

— И мой!

И мы условились встретиться тогда. Татьяна сказала:

— Я буду вас ждать. Если меня не застанете, значит, что-то случилось.

Она ко мне привязалась, и после моего отъезда у нее было тяжелое душевное состояние. Я получила от нее письмо, потом она замолчала. Там, где мы условились встретиться, ее не оказалось, я не могла задержаться, чтобы узнать, что с ней. Больше я никогда ее не видела и ничего о ней не знаю.