Я в него влюбилась без памяти. Знаете, как это в юности случается? Поэтично, самозабвенно. Видела его я редко, он бывал часто занят, возможно, и не очень стремился форсировать наш роман. Жениться на мне он не собирался, а соблазнить такую юную девушку… на это он пойти не мог — он был очень порядочный человек. Отсюда, вероятно, и эта как бы отстраненность некоторая, ну холодность, что ли… А я, я только и мечтала о встрече с ним! Только и искала предлогов. И Лена знала, я ей говорила, как я его люблю.

Когда она вышла замуж, у нее бывали «светские приемы». Помню, в день ее рождения должны были быть офицеры и обязательно Петровский. Я мечтала увидеться с ним в гостях! А Лена — как всегда нечуткая — сказала мне: «Ты не приходи, а то будет тесно за столом, тут и свекра со свекровью надо пригласить (родители ее мужа были майкопские), человек двадцать будет… куда я тебя посажу?» Я не пошла. И проплакала весь вечер.

А теперь ей скажи, что так было. Она ответит: ничего подобного, ничего этого не было. Она не помнит.

Но мы с Петровским все-таки стали встречаться. Сперва как будто случайно, в парке. Какую я испытывала гордость, какое ликующее счастье, меня словно бросало внезапно в волшебную сказку. Вы себе только представьте. Мы гуляем с подругами в парке, с гимназистками, такими же, как я. И вдруг вдалеке вижу — идет он. Появился, приближается, и все знают — идет ко мне, к девчонке, как волшебный принц. Высокий, стройный, интересный, затянутый в белую черкеску. Подходит, здоровается со всеми, но смотрит только на меня. И мы с ним отходим и гуляем по парку, по дорожкам, по аллеям, и он со мной весело разговаривает, и все видят нас вместе. Потом темнеет, пора домой, мы находим моих подружек, вместе идем их провожать (как же они мне завидовали!), а последней он провожает меня, и там, возле нашей калитки, в темноте он целует меня… Потом мы стали назначать встречи.

Как-то, гуляя, мы зашли на кладбище, там были памятники погибшим белым офицерам. Петровский сказал с грустью:

— Что красные сделают с этими памятниками!

— А что они могут сделать? Ничего не сделают.

— Ничего? Да они здесь камня на камне не оставят!

— А будут они здесь?

— Надеюсь, что нет.

За городом, на пикнике, помню, я была рядом с ним. Он лег на траву навзничь, смотрел на небо. Я тогда близко увидела его лицо. Мелкие-мелкие морщинки и ясные голубые глаза.

Когда мы долго не виделись, я скучала, тосковала. Как-то, помню, очень долго его не было, я написала ему письмо: почему он не показывается? Я так скучаю… Он прислал мне записку — назначил встретиться в парке. Там на лавочке мы сидели рядом. Про мое письмо он ни слова не сказал (хотя я точно знала, что он его получил), спрашивал только: «Что ты делала это время? Тебе было скучно, ты обо мне скучала?» И ласково обнимал меня, заглядывая в глаза.

Потом на какой-то вечеринке у Лены он сидел на диване, а я — рядом с ним, близко. С моей стороны в кобуре у него был наган. Я осторожно расстегнула кобуру, вытащила наган, открыла его (я это умела, Петровский научил меня стрелять из нагана; он учил нас с Леной этому за городом), а там в магазине — семь пуль. Я вытащила две, наган положила обратно в кобуру, так что Петровский и не заметил. Я взяла их на память.

Белые все надеялись, что красные не придут и, наоборот, это они оттеснят красных и дойдут до столицы. Но вот на карте флажки фронтов начали к нам приближаться, смыкаясь. Долго не было весточки от Петровского. Я опять писала, но ответа не последовало.

Помню, я пошла в баню. Возвращаюсь в платке, одета буднично, не так, как для него старалась одеться. И вдруг — Петровский! Неожиданно. Но только не в черкеске, а в светло-серой шинели с эполетами. Увидел меня, смеется: «Кого я вижу? Кто это?» Я смутилась оттого, что я в таком виде, хотела прошмыгнуть мимо него, а он все обратил в шутку: «Кто это — не узнаю! А… из маскарада?» (Так мы называли баню.) Но быстро посерьезнел:

— Вот ведь какие дела… Приближаются красные. Хочется надеяться, что боев здесь не будет. Но все может случиться…

Он спешил, шутливо отдал мне честь и ушел. Это было в последний раз, что я его видела. Теперь я понимаю — как раз тогда, вероятно, они с Даниловым начали переговоры с красными командирами, чтобы оставить город без боя… Ему действительно было не до меня. Когда белые ушли, подруги меня спрашивали:

— Петровский простился с тобою?

А я лгала:

— Конечно, простился. Прискакал на лошади, соскочил, простился и уехал.

Но он не простился.

Тогда у них была достигнута договоренность с красными: все белые офицеры, что пожелают остаться в городе (были там майкопские, которым война надоела), остаются, сдают оружие и будут жить мирно — красные обещали их не трогать.

Остался и муж Лены, он тоже был майкопский и страстно любил Лену, он не мог от нее уехать. Некоторое время красные соблюдали соглашение. А потом увезли всех этих офицеров на север и там расстреляли.

Вы спрашиваете, не сыграли ли роковую роль для Петровского те две пули, которые я незаметно вытащила у него из нагана на память? Нет, к счастью, нет. Петровский остался жив. Когда мы с Сережей были в Монголии, там среди старых иностранных журналов попадались и русские белогвардейские, вероятно, еще двадцатых годов; и вдруг в одном из них я наткнулась на фотографию: Петровский на верблюде, а рядом стоит Данилов. И подпись под фотографией: «Кавалеристы пересели на верблюдов. Русские офицеры на службе во Французском легионе».