— Я? Почему я? Откуда вы это взяли?

— В таком случае, напомню все, как было.

И Коваль не спеша, методически, словно вбивая гвоздь за гвоздем в сооружаемое им здание обвинения, начал излагать события того вечера. Павленко слушала его, отведя взгляд, и с каждой новой деталью, с каждым новым фактом скрупулезно восстанавливаемых событий все ниже опускала голову.

Дмитрий Иванович дошел до эпизода, когда она ночью, признавшись мужу, успокаивала его, а потом, сидя на полу, и сама разрыдалась.

— Почему вы плакали тогда? — спросил полковник. И тут же ответил. — Вы оплакивали Журавля и саму себя.

Павленко, которая только что, казалось, была раздавлена неоспоримыми фактами, вдруг выпрямилась и, бросив на Коваля тяжелый взгляд, сказала:

— Теперь все ясно. Вы посадили моего мужа и выбили из него признание. И он наплел вам все, что вы хотели… Бедный Славик! Держите его в тюрьме, а всем морочите голову, что он сбежал!

— Нет, — сказал Коваль. — Не посадили, не выбивали, не морочим голову. Ваш муж погиб в Якутии, замерз… Вот его последнее письмо. — Полковник вынул из ящика мятые грязные листки и один из них подал Павленко.

Варвара Алексеевна недоверчиво взяла его в руки, но, узнав почерк мужа, жадно пробежала глазами несколько строк. Потом брезгливо отложила бумажку в сторону.

— Ну и что! Барвинок?.. Может, и так… — Она помолчала. — Но этот бред еще не доказательство. Это писал больной человек, который искалечил себе и мне жизнь… — Павленко говорила уже не с вызовом, а удрученно, как-то обиженно. — Всю нашу жизнь я тянула его на своих плечах. Заставила пойти в аспирантуру, все время толкала его, толкала, толкала… Все за него пробивала… Все на себя привыкла брать! Все его заботы, всю его боль… И вот… Разве вы знаете что-нибудь о моей жизни?!

Варвара Алексеевна не могла успокоиться. Она потянулась за письмом, но полковник уже положил его в ящик.

— Все там неправда, — брезгливо произнесла Варвара Алексеевна. — Да, неправда! — повторила, словно утверждаясь сама в этом выводе. — И про любовь тоже. Ему только казалось, что влюблен в эту самую… Нет, он только со мной был одним целым, только я была его опорой… Только я! Я это знаю, я это чувствовала, потому что я — женщина, потому что я любила… Да, да, очень любила!.. Его боль была моей болью, — с горечью говорила женщина. — А теперь что же?.. Какая-то Нина?.. Ничего не понимаю… Он никогда не давал мне повода… — бормотала она в глубокой растерянности, потом наконец умолкла.

Коваль также какое-то мгновение, словно физически ощутив силу любви и обиды этой женщины, не знал, что сказать.

Павленко вдруг поднялась со стула:

— У вас нет никаких оснований меня задерживать. Я могу быть свободна?

Коваль остановил ее:

— Садитесь, гражданка Павленко.

Она продолжала стоять.

— Вы действительно хотите меня арестовать? Я же сказала: все, что написано, неправда. Он всю жизнь обманывал меня, а теперь обманул и вас. И вы не имеете права…

— Значит, это он отомстил Журавлю?

— Нет. И он ни в чем не виноват.

Полковник смотрел на Варвару Алексеевну оценивающим взглядом. Поникший подснежник на кофточке женщины его раздражал.

Действительно, кроме письма Вячеслава Адамовича, доказательств у него не было. Да и доказательство ли это письмо? И он, Коваль, должен сейчас отпустить эту женщину и на этом закончить свои поиски…

Он это понимал. Но чувствовал, что нельзя оборвать на этом допрос. Мучительно пытался понять, почему, собственно, так тревожит его эта женщина, почему так не хочется ее отпускать.

И вдруг… Ему стало трудно дышать. Он не мог отвести глаз от черных, блестящих, туго затянутых волос Павленко. Да, она выше среднего роста, чернявая, у нее волевой, решительный, даже агрессивный характер! Если только экспертиза не ошиблась… Да не могут же они ошибиться!

То, что пришло к Дмитрию Ивановичу, было не просто вдохновением. Вдохновение, как известно, это особый, длительный по времени, настрой души, который вызывается желанием творить, что-то сделать, найти. А это было озарение, стремительное как удар молнии — невероятная мысль, которая возникает неожиданно для самого себя, непонятно как, почему, откуда и вдруг за короткий миг освещает совершенно новым и сильным светом все, что ранее пряталось в глубокой тени. Эта мысль давно рождалась в подсознании, накапливалась из мельчайших крупинок, обрывистых, незначительных сведений, которые варились там, словно в котле, соединяясь в самые причудливые сочетания, распадаясь и снова соединяясь, пока не выстроились в единственно верную догадку и решительно ворвались в сознание.

Он сказал уже уверенным тоном:

— У нас впереди большой разговор. Садитесь и расскажите теперь, почему напали на Христофорову в ее квартире?

Если бы упал потолок на голову Варваре Алексеевне, ей было бы легче. Она как-то боком опустилась на стул, едва не упав. Ее лицо стало серым и безжизненным. Женщина сразу потускнела и постарела.

Но в этом состоянии Павленко находилась недолго. Овладев собой, она подняла на Коваля уже не злой, а растерянный и даже умоляющий взгляд, и Дмитрий Иванович понял, что попал в точку, что сопротивление сломлено и женщина сейчас все расскажет.