Вечная трудность исторических писателей - проблема достоверности источников. Как часто очевидцы и даже газетные отчеты о событиях вступают между собой в противоречие! "Путает как очевидец" - эта фраза стала крылатой. Одни источники свидетельствуют, что Робеспьер был застрелен, другие что он покончил с собой. Историк может привести две версии, писатель почти всегда вынужден обходиться одной, но тут же становится объектом упреков ученых.

В романе "Девятое термидора" использован такой сюжетный ход: его Штааль присутствует на историческом заседании Конвента, но он мучительно хочет спать и в решающий момент засыпает. Добившись сопричастности читателя событию, автор уходит в то же время от ответа на вопрос: как умер Робеспьер? Много позднее, в "Повести о смерти", изображая смерть Бальзака, Алданов столкнется с той же проблемой, но найдет иное творческое решение. В художественную ткань повествования ворвется публицистика. Алданов перескажет читателю версию художника Жигу ("с множеством отвратительных подробностей"), опубликованную через полвека после события Октаном Мирбо, расскажет о спорах вокруг этой версии французских "бальзакистов", а потом закончит повествование о великом писателе на высокой ноте: приведет трогательный, не вызывающий сомнений по части достоверности рассказ Гюго о посещении им умирающего Бальзака.

Крупный мастер исторического очерка, Алданов перенес в

исторический роман искусство расцвечивать повествование выразительным документом. Он воссоздавал неповторимый аромат наполеоновской эпохи то с помощью цитаты из Талейрана, то приводя девиз рода Баррасов или рецепт "утиральника Венеры" из старинного руководства по косметике. Возникала опасность превращения романа в коллекцию подобных антикварных находок, но писателя выручало чувство меры. Старомодными выражениями, цитатами он пользовался умеренно и умело. Цитаты не слишком длинны, старомодные выражения не слишком часто появляются в тексте. Очень характерна авторская правка, предпринятая при переиздании романа "Девятое термидора". В первых двух изданиях он писал, как в старину, "Ермитаж", но готовя третье издание, оставил устаревшую форму только при первом употреблении слова, а затем перешел к современной: "Эрмитаж". В послесловии к роману "Пещера" Алданов рассказал еще, что похоронную процессию Робеспьера в "Девятом термидора" описал фразами одинаковой длины, а приближение кавалерийского отряда Бонапарта в "Чертовом мосте" фразами с равномерно нарастающим числом слов, но читатели не заметили этого приема.

Однако один прием активизировать читательское внимание, найденный Алдановым в первой его повести, был замечен сразу. Некоторые имена наполеоновской эпохи, в более позднее время прославленные, в пору действия еще не были широко известны - на этом основана своеобразная игра с читателем. Вот Наполеон, упомянув имя одного немецкого писателя, для француза оно звучит Вольфган Гет, надеется сохранить его для потомства - читатель задумывается, нуждался ли Гете в такой чести. Вот де Бальмен вспоминает: Чаадаев говорил, что в Лицее два мальчика пишут прекрасные стихи. "Того, что поталантливее, зовут, кажется, Илличевский. А другого... забыл... Diable!.. Забыл..." Читатель молниеносно схватывает, что под менее талантливым имелся в виду Пушкин.

Популярности серии "Мыслитель" способствовали и щедро рассыпанные в тексте, яркие, как самоцветные камни, афоризмы. Они западали в память, становились пословицами. "На свете не существует любимых народом правительств", "Если б с сотворения мира соблюдались все подписанные договоры, данные обещания и все торжественные присяги, то подумайте, какая участь постигла бы прогресс и цивилизацию?"

Эмигрантская проза начала 20-х годов блистала такими именами, как Бунин, Куприн, Мережковский, однако "новичок" Алданов, повторим, сразу же после публикации первых произведений из будущей тетралогии "Мыслитель" был признан крупным мастером. Критики принялись искать объяснения исключительной популярности писателя. Одним из первых напечатал о нем статью Андрей Левинсон в парижских "Последних новостях" в феврале 1922 года. В ней читаем: "Его больше интересуют люди, а не быт, а в людях движение их мысли. Никакой любви к исторической бутафории, к крохоборству археолога, заполнившим исторический роман со времени Вальтера Скотта. Точно так же и словесная форма его очень выработанная, чуждается стилизации".

Эти наблюдения, однако, не исчерпывали того, что назвали "феноменом Алданова". Писатель скрупулезно точно изображает дела давно минувших дней, но почему его произведения воспринимаются как глубоко злободневные? Историк А. А. Кизеветтер отвечал на этот вопрос в статье по поводу романа "Чертов мост": "Основной стихией человеческого существования Алданов считает то, что может быть названо иронией судьбы. Алданов на пространстве каждого своего романа несколько раз переходит от ничтожных происшествий к громким историческим событиям и обратно. Все эти переходы, при самом ярком различии жизненных красок, бьют все в одну точку: и маленькие люди, участвующие в ничтожных происшествиях, и носители крупных исторических имен, разыгрывающие торжественные акты мировой истории, -- оказываются на поверку в одинаковой мере жертвами этой самой иронии судьбы, которая одних людей заставляет копошиться в безвестности, в невидимых закоулках жизни, других возносит на высоты славы -- зачем? Только затем, чтобы и тех и других привести в конце концов к одному знаменателю, -- на положение беспомощных осенних листьев, которые крутятся, сталкиваются и исчезают, подхватываемые жизненным вихрем...".

Философия случая не допускает никаких оправданий формуле "цель оправдывает средства", ибо, если принять, что в историческом процессе цели нет, то остается, рассматривая исторические катаклизмы, заговоры, войны, революции, задаваться лишь вопросом: нравственны ли были средства? Современник Октября, Алданов, изображая события отдаленного прошлого, убежденно повторял: "Всякая революция по самой своей природе ужасна и другой быть не может" ("Девятое термидора").

Этот взгляд соответствовал мироощущению читателя -- русского эмигранта, однако резко контрастировал со взглядом, насаждавшимся в 1920-е годы в советской литературе. Характерно, что в письме к К.А. Федину от 10 февраля 1926 года (работа Алданова над тетралогией в это время близилась к завершению) А.М. Горький назвал творчество писателя "чрезмерно умным, но насквозь чужим", причем слово "творчество" даже взял в кавычки.

Критики русского зарубежья обнаружили несколько отдельных пластов в историческом повествовании Алданова. Прежде всего это громадная галерея очерков-портретов крупных исторических деятелей. Здесь Алданов даже в мельчайших деталях исключительно точен, сообщает читателю массу любопытнейшего, забытого материала, известного только специалистам. Параллельно с этими романами Алданов публиковал в периодической печати очерки о людях эпохи 1812 года. Например, в тетралогии бегло упоминается когда-то знаменитая Ольга Жеребцова; ей посвящен очерк, который дополняет художественную прозу.

Кульминация каждой части тетралогии -- необыкновенно рельефная сцена крупного исторического события. Рисуя смерть Наполеона, похороны Робеспьера, Алданов возвышается до трагизма. На протяжении повествования он придерживается, говоря словами одного из критиков, "известной застегнутости чувства", но кульминационные сцены эмоциональны и изобразительны.

Еще один пласт повествования -- диалоги о связи времен, язвительные афоризмы -- критики связывали с французской литературной традицией, восходящей к Вольтеру. Отмечалась в то же время и связь Алданова с русским историческим романом XIX в.: метафоричность повествования, строгая продуманность сюжетной конструкции, живость диалогов.