Шрифт:
В конце второй мировой войны Алданов задумывал написать киносценарий. Он обратился к русским актерам Голливуда Михаилу Чехову и Акиму Тамирову с предложением, что напишет сценарий, где будут для них роли, по "Отцу Горио" Бальзака. Из ответного письма следовало: актеры не помнят бальзаковского текста, просят прислать им краткое "экспозе", содержание. Не из этого ли эпизода, как из зерна, пророс замысел представить Бальзака как пример знаменитого писателя, чьи книги уже перестали помнить?
Есть в "Повести о смерти" глава, где даны размышления ставшего вдовцом Константина Платоновича Лейдена. Снова, как в письме Алданова Маклакову, звучит, что надеяться остается только на "личное" бессмертие, бессмертных дел нет, к тому же ограниченное во времени, -- пока живы те, кто помнит умершего. Эта глава, глава из пятой части (герой ни разу не назван по имени, только "он"), на деле воплощает кредо самого писателя. Религиозным человеком он, подобно Бунину, подобно Набокову, не был, но, обдумывая пройденный путь, приходил к выводу: никакой новой морали людям XX столетия не изобрести, лучшее, чем мы располагаем в сфере нравственности, -- вечная, освященная библейскими пророками система ценностей.
За месяц до того, как Алданов сообщил Б.К. Зайцеву, что задумал новую повесть, Зайцев прислал ему свой отзыв об "Истоках", которые только что вышли в свет в Париже. Он писал: "Старосветские помещики", семейственность, жена-опора -- чуть ли не единственный фундамент, на котором можно существовать... Все это я весьма "приемлю и ничтоже вопреки глаголю". И вообще прославление простого и человеческого против сальто- мортале. (Как мне тоже далеки всякие спасители человечества!)". Зайцев совершенно иначе подходил к гоголевским персонажам, чем Белинский, который видел в них, как и во всех помещиках, пародию на человечество и доказывал, будто их любовь смешна и нелепа. То ли под воздействием письма Зайцева, то ли самостоятельно, независимо от него, так или иначе Алданов своих киевлян Лейденов уподобляет бессмертным Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне, но акцент переносит на изображение силы любви и на высокую нравственность персонажей. Очень важен эпиграф из Островского к главе, посвященной Ольге Ивановне: "Зачем я теперь скажу про человека худо? Лучше я должен сказать про человека хорошо". Так распорядилось время: в Советском Союзе истолкование Белинским "Старосветских помещиков" было признано единственно верным, а в эмиграции появилось произведение, где жизнь провинциалов середины XIX века давала повод писателю объясниться в любви оставленной родине.
Историческая проза ищет предметы вдохновения не на улице, а в библиотеке. Проза Алданова -- очень книжная, он то заново воссоздает преступление Раскольникова в романе "Начало конца", то размышляет о "Войне и мире" -- утверждает, что это одна из лучших книг, когда-либо созданных во всех литературах. У Толстого, как и у большинства исторических романистов, вымышленные персонажи превосходят в яркости реальных исторических лиц: Болконские, Безуховы, Ростовы убедительнее и Кутузова, и Наполеона. Редкая особенность Алданова: ему исторические лица удавались больше, чем вымышленные. Белинский в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года" писал о Герцене: "Главная сила его не в творчестве, не в художественности, а в мысли, глубоко прочувствованной, вполне сознанной и развитой". Эту характеристику с полным основанием можно приложить к Адданову, тоже выдающемуся публицисту, которого вдохновляли даже не столько образы истории, сколько ее уроки. В каждом из его исторических романов есть вставные исторические очерки -- портреты знаменитостей, описания крупных событий, и эти герои, события непременно чем-то напоминают нашу современность.
В "Повести о смерти" вставные очерки о Бланки, об Араго расширяют горизонты повествования, очерк о необыкновенной судьбе революционера Бланки подтверждает авторский тезис: всякая революция пожирает своих сыновей. Писатель знал, что такие очерки отчасти выпадают из художественной ткани прозы. Когда в "Истоках", чтобы ввести в действие Бакунина и Достоевского, Алданов направил к ним поочередно двух своих вымышленных героев, В.В. Набоков бросил ему за это упрек в "кариатидности" -- (кариатида -- статуя, поддерживающая перекрытие и выполняющая функцию опоры в архитектуре.) Отвечая ему, Алданов признал, что испытывает определенные трудности по части композиции: "В дальнейшем "кариатидности" не будет. У меня появятся еще немало знаменитых людей, но это будут иностранцы, и я к ним своих русских действующих лиц направлять не буду. Буду просто их показывать без связи с фабулой романа <...>, и пусть лучше меня ругают за отсутствие плана, чем за искусственные приемы" (письмо от 9 мая 1944 года). В "Повести о смерти" вставные очерки вновь даны писателем без связи с фабулой.
В этом случае Алданов, как мы видим, согласился с упреком Набокова в свой адрес, но в другом очень важном философском вопросе писатели расходились. Появившаяся в тех же 1950-х годах набоковская "Лолита" заканчивается утверждением, что только искусство может принести создателю бессмертие: "Говорю я о турах и ангелах, о тайне прочных пигментов..." Алданов же помнит, что и прочные пигменты искусства| со временем разрушаются, для него высшая ценность, оправдывающая человеческое существование, -- безупречная нравственность.
Алданов с легкостью переходит от мелочей быта к вечным вопросам, сообщает множество любопытных, почти никому не известных фактов из истории. Читать его лучше всего медленно. Заметил ли читатель, что из всех эпиграфов -- они предпосланы каждой главе -- только один взят из современного писателя? 30 декабря 1952 года Алданов обратился к Бунину с просьбой разрешить взять эпиграфом к последней главе пятой части его стихотворение "Синие обои полиняли...". Бунин сразу же дал согласие. 3 января 1953 года Алданов его благодарит и замечает: "Вы там будете единственный живущий писатель, а то всё Платоны, Шиллеры, Стендали. Отлично понимаю, что Вам это ни к чему, но мне очень, очень радостно". Ставя Бунина в один ряд с великими писателями прошлого, Алданов утверждал, что Бунин тоже классик, и эта мысль, которая стала общепринятой в наши дни, отнюдь не являлась таковой в начале 1950-х годов.
В свою очередь, Бунин был горячим поклонником "Повести о смерти". Ему запомнилась сцена, как умирал Бальзак, он отмечал, что отлично написана гадалка Роксолана. Алданов писал ему 19 ноября 1952 года: "Вы единственный человек, мнение которого мне по-настоящему важно".
"Повесть о смерти" печаталась в нью-йоркском "Новом журнале" в шести номерах в 1952--1953 гг., в каждом по одной части примерно равного объема. Два экземпляра машинописи последней редакции хранятся в Библиотеке-архиве Российского фонда культуры и в Бахметевском архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк). Когда Алданов не вмещался в отведенный ему редакцией журнала объем -- около 64 страниц для каждого отрывка -- он опускал отдельные главы. 6 августа 1952 года по поводу сокращений в третьей части он писал Р.Б. Гулю: "В третьем отрывке я выпускаю главы, в которых Виер посещает киевские кружки и в Верховне ведет разговор с Бальзаком. Для журнала выпуск их можно считать выигрышем: действие идет быстрее. Выпущенные главы я заменяю рядами точек".