И когда я остановился под древней стеной детинца, она как-то уж очень по-домашнему свернулась калачиком на обрывке старой, пожелтевшей газеты и, нежась в лучах солнца, зажмурилась в полудреме.

Умилительная эта поза на клочке просохшей бумаги, та расторопность, с какой улеглась моя собака на солнцепеке, ее, точно тушью обведенные, блаженно сомкнутые глазки и чмокающие, предсонные звуки, которые она издавала, — все это словно бы подсказывало, что мы наконец-то пришли туда, куда мне нужно было прийти, и собака заслужила теперь право на маленькую передышку.

«Тут все останавливаются, — говорила мне моя собака. — Постой и ты. А я тем временем подремлю».

Ей было хорошо теперь, потому что рядом стоял человек, не прогнавший ее, светило горячее солнце, а стена загораживала от ветра.

Тысячелетний детинец мощно вздымался над берегом, над прозрачной зеленью травы и, грузно врастая в эту обнаженную, влажную еще и мягкую землю, казался угрюмым и древним старцем; так близко и так грозно вознесся он надо мною, что все мои чувства смешались в душе, сбились в болезненный ком, и острая до мурашек тоска пронизала вдруг мое сердце. Я почувствовал себя так, будто в самом деле пришел туда, куда судьбою начертано было прийти.

Я, как бездомная собака, слезно смотрел на могучие стены, на узкие бойницы и словно бы тоже, как и она, пытался внушить этому мрачному старцу добрые чувства к себе.

С языческим раболепием оглядывал я древние камни, изъязвленные временем, чувствуя нежданную и непонятную вину перед теми, которые ушли, оставив мне, живущему, незаслуженное, может быть, право смотреть на эти камни, пропитанные побуревшей кровью безвестных предков.

Я стоял под отвесной стеной в нейлоновых своих, шуршащих одеждах, яркий, как древний князь, и бесславный, как последний холоп, и слышал за спиной гул беспокойной еще реки, отдававшийся эхом в крепостной стене, вознесшейся надо мною.

Той ли цепи я звено? Имею ли право прикоснуться?

Все помрачнело вдруг, когда я услышал в себе эти вопросы, и откуда-то прорвался холодный ветер, зашелестел пересохшими бурыми листьями, ударил по голым сучьям деревьев, и раздался стук…

Собака подняла голову и вопрошающе посмотрела на меня.

«Ты кто?»

Стена, только что освещенная солнцем, погасла, подернулась холодным пеплом. Собачьи глаза опять слезливо о чем-то молили, внушали жалость к себе. Глинисто-грязная морда выражала юродство и страх.

И я сказал ей охрипшим вдруг голосом:

— Ну что? Куда нам теперь? Веди.

И странно мне было услышать свой голос рядом с померкшей стеной.

Ветер усилился, и река опять потемнела, взъерошилась, подернувшись сизыми пятнами. Белый кораблик, стоящий вдали у причала, холодно и снежно засветился в помрачневшем мире. Засветились тоже и древние храмы на том берегу. Маленькие рядом с большими домами, они показались вдруг выше этих безликих жилищ.

Моя собака всячески старалась услужить мне и даже облаяла мальчишек, которые шли по берегу с березовыми удочками. Облаяв, вернулась, ожидая похвалы.

И я похвалил ее, уходя от тревоги своей и от слишком мудреных вопросов, которые застали меня врасплох. Какой цепи? Какого права?

— Ты самая храбрая собака на свете, — сказал я ей.

Прошло с той поры не так уж много лет, но я как сон вспоминаю странный весенний день — один из самых бессмысленных дней в моей жизни, но и самый загадочный в то же время, самый туманный и тревожный.

Не помню теперь, как купил я билет и пришел на причал к белому кораблику, который поманил меня издалека. Ах, да — собака! Она остановилась на берегу перед деревянным причалом и смотрела на меня снизу вверх. Она очень волновалась, понимая, видимо, что я сейчас умчусь от нее на легкой «Ракете» и мы никогда уж больше не увидимся. Она все время ждала от меня чего-то и, возбужденная, торопливо и загнанно дышала. Глаза выражали страдание и тоску.

Но что же я мог поделать! Она, конечно же, заработала себе кусок хлеба с каким-нибудь сыром, а то и жареный пирожок. Съедобное что-нибудь. Хотя бы сухарь! Но когда привела меня к пристани, я с досадой увидел пыльные окна летнего кафе, заставленные изнутри фанерными щитами, и ржавый замок на дверях. А я бы и сам не прочь был выпить сейчас хотя бы стаканчик горячего чаю.

Вот тогда-то, наверное, я и купил билет на «Ракету», на первый в этом сезоне субботний прогулочный рейс по озеру.

«Куда она денется! — подумал я о собаке. — Вернусь через час — увидимся и придумаем что-нибудь вместе. Мне и самому хочется есть. Потерпим».

На пристани было так же пустынно, как и на берегу реки. Только два речника, приплюснутые огромными, с широкими и лихими тульями, фуражками, торжественно поглядывали на меня, на первого пассажира, о чем-то переговариваясь меж собой.

Было похоже, что они меня одного собирались прокатить по озеру, и чувствовал я себя неловко. Не будь меня, они бы, конечно, отменили рейс.