Я спросил:

— Чьи же, ты думаешь? Кто, по-твоему, мог это сделать?

— Тебе виднее, Аманша, — ответил ты. — Правда, может случиться и так, что ты в самом деле ничего не знаешь. Но тогда — спроси у своей жены, у Нурджемал…

А это уже была клевета в военное время.

…В тех местах, где ты отбывал наказание, ты подал заявление и снова отправился на фронт. Можешь мне поверить, я не знал, чьими руками была разрушена плотина. Узнал позднее, в минуту одной из семейных ссор, когда Нурджемал упрекала меня в нерешительности, недостойной мужчины.

После войны не надо было тебе возвращаться, но ты вернулся — и даже с одной звездочкой на погонах. Уже немолодой младший лейтенант. Ордена, медали. Но орден был и у меня, и чин постарше. Ты вернулся офицером — значит, искупил свою вину. Но ведь и моя слава не стояла на месте!

Был той в честь возвратившихся. Мы сидели рядом. Ты посмотрел на лацкан моего пиджака и покачал головой. Нет, ты ничего не сказал, просто прикусил губу. Я спросил, какое ты слово сейчас проглотил — я не любил и не люблю всяких недосказанностей. Не любил их и ты.

— Эх, не на ту грудь попал орден… — услышал я в ответ.

Такие слова нельзя считать случайной оговоркой. Это было оскорбление и для тех, кто вручал мне награду. Это было преступление… И ты опять ушел и больше не вернулся. Прости, брат… У каждого человека — своя дорога, и никто другой не может за него пройти эту дорогу от начала и до конца.

Аманша сел на ковре, согнул вдвое бархатную подушку, пристроил — вроде подлокотника. В открытую дверь ему была видна Гульсун, сидевшая за столом. Перед ней лежала открытая книга, и Гульсун казалась спокойной — такой спокойной, словно бы ничего и не случилось.

Ее безразличие не понравилось отцу, и он окликнул:

— В этом доме что — уже нет людей?

Она ответила:

— Если не считать тебя и меня. Мама еще не вернулась.

— Она не сказала, когда придет?

— Нет, не сказала.

Все его бросили, даже Нурджемал!.. С чувством горькой обиды Аманша ушел в дальнюю комнату и прикрыл за собой дверь.

До Гульсун донесся протяжный скрип кровати — отец улегся. Она вышла на веранду и устроилась на широкой лежанке.

Весна в этом году где-то по дороге задержалась, и на яблоне — рядом с верандой — только-только лопнули почки. Возле лампы, горевшей над дверью, роились бабочки. Должно быть, они так же роятся и возле фонаря, что горит над воротами.

Гульсун прислушалась к тишине. Она представила отца — как он лежит на кровати, наедине со своими черными мыслями. Сердце у нее сжалось. Отец… Но разве жизнь кончается от того, что он больше не будет хозяином входить в председательский кабинет? Или он думал, что этот пост — навечно?

Это ей, Гульсун, когда она была маленькой, простительно было думать, что учитель — всю жизнь проводит в классе у доски; врач — никогда не снимает белого халата; а кладовщик — никогда не расстанется с ключами от склада. Так же тогда считал и Шихим.

Шихим был всегда, сколько она себя помнила. Именно потому, что многое их связывает с самого детства, им с Шихимом так хорошо вместе. А тут приезжаешь домой и от родного отца слышишь: «Мне давно надо было выставить таких склочников…»

Вот так, сказала себе Гульсун. При всей нашей любви и полном доверии друг к другу, есть у нас некоторые запретные для разговора темы. Мой отец — одна из этих тем. А что бы сказал Шихим, если бы услышал сегодняшние слова отца?

Но он не слышал. По времени он сейчас — в редакции, подписывает последнюю полосу газеты, которая должна выйти завтра, в воскресенье. Впрочем, уже подписал, должно быть, и теперь дома. В холодильнике для него оставлены пельмени. Есть и бутылка водки. Я же очень хитрая, я все предусмотрела так, чтобы ему не захотелось уйти куда-нибудь вечером. Я потому и ребят оставила на него, хоть они и просились со мной. Сегодня — суббота, и потому телевизор им разрешено смотреть после десяти. Значит, Шихиму придется накормить их и укладывать спать.

Кажется, зря я не послушалась Шихима. Он ведь говорил: «Чего ты поедешь?» Может быть, Шихим знал, но не сказал мне. Если бы я могла хоть приободрить отца. Но тут наоборот, каждое мое слово раздражает его. А мама куда-то ушла. Мама не может тихо и молчаливо смириться с бедой. Она должна действовать… А пока она действует, я торчу на веранде одна. Честно говоря, я могла бы и поесть. Ведь ели мы в полдень.

Да, в полдень все было иначе. И отец, и мама — это совершенно другие были люди. Мама источала улыбки товарищу Силапову. Отец, самодовольно щурясь, открыл бутылку дорогого коньяка и поднял тост за процветание нашего района.

Я давно не видала отца в таком отличном настроении. Неужели он ничего не предвидел? В присутствии Силапова отец даже несколько раз обращался ко мне по имени. А ведь он и смотреть не хотел в мою сторону, хоть и столько лет прошло, и мы с Шихимом подарили ему внучку и внука. Я была приятно удивлена и подумывала, как бы устроить так, чтобы примирить их. Все же это не просто — постоянно чувствовать разлад между домом, в котором я родилась и выросла, и моим Шихимом. Думаю, если бы собрание кончилось, как всегда, я бы уломала отца. С помощью мамы, конечно. Если бы мы с мамой действовали заодно, — куда бы он девался?