Впрочем, в подробности покушений и неожиданных смертей Ермилову вдаваться не было времени: началась гражданская война, заговор против советской власти следовал за заговором, восстание за восстанием – не до того ему было, своих дел хватало с лихвой. И Ермилов с головой ушел в работу и был безмерно счастлив, что живет в такое великое время.

Село Калиновка затерялось среди лесов, полей, холмов и оврагов Курской губернии, засыпанных снегами и выстуженных декабрьскими морозами. Село большое, с церковью, торговыми рядами и лабазами, но обнищавшее за годы войны и двух революций, на четверть растерявшее своих жителей. Из этого села взрослые по осени – еще при царе – уходили на отхожие промыслы, большинство – на шахты и заводы Донецкого угольного бассейна. Иные там и оставались, прикипев к новому делу. Революция пробудила в селах надежды на землю, новую жизнь. По селам и деревням бузили покинувшие фронт солдаты, вернувшиеся из голодных городов мастеровые, напичканные диковинными идеями, как устроить по-новому крестьянскую жизнь.

В пасмурный декабрьский день в просторной избе, стоящей в самом центре Калиновки, до революции проживал местный купец. Сегодня в ней заседал комитет бедноты совместно с активистами от каждых десяти дворов. Заседали с утра, накурили – не продохнешь, спорили до хрипоты о том, как переделить помещичью землю, поделенную в семнадцатом наспех, так что зажиточным крестьянам досталось больше, хотя земли у них и так было сверх головы.

Накричавшись, сидели, распахнув зипуны и полушубки, потели, смолили самосад, погружая в дым лохматые головы и бороды, терпеливо ждали, с любопытством и почтением взирая на то, как председатель комбеда что-то там прикидывает в своей тетрадке, макая ручку в пузырек с чернилами.

Председатель, молодой человек лет двадцати пяти, высоколобый, с ранними залысинами, с узкими серыми глазами, прячущимися за припухлыми веками, сросшимися мочками остро торчащих в стороны ушей, в серой косоворотке и городском пиджаке, был человеком грамотным, то есть закончил два класса церковно-приходской школы, до революции работал на шахтах, окружающих город Юзовку, что в Донецком бассейне. Там он кое-чего поднабрался и, по слухам, являлся одним из заводил среди тамошних мастеровых, так что имел, ко всему прочему, опыт руководящей работы. А главное – был по всем статьям своим человеком, калиновским, потому как именно здесь, едва научившись ходить, начинал с подпасков. Звали председателя Никиткой Хрущевым. Он еще по осени вернулся в родное село вместе со всем своим семейством, можно сказать, едва утек от германцев, которые захватили Донбасс, а вместе с ними туда вернулись и хозяева заводов и шахт, и по всему выходило, что оставаться ему там было не с руки.

Его-то, человека бывалого и знающего, и выбрали калиновские мужики председателем комбеда.

– Вот, – оторвался Хрущев от своей тетрадки и постучал по ней пальцем. – Вот здесь я все посчитал. Получается на едока десятина с четвертью. Не принимая во внимание покосов…

– А раньше было вроде как больше, – засомневался лядащий мужик, сидящий в первом ряду, по прозвищу Топорище.

– Так раньше и народу в селе было меньше, – возразил Хрущев.

– Дык сколь народу подалось в город, сколь померло, сколь в войну побило…

– Дык сколь народилось, сколь назад возвернулось, – в тон Топорищу ответил Хрущев, не привыкший лазить за словом в карман. – Ты б еще девяносто второй год помянул, когда перепись была. Тогда и дворов-то имелось полторы сотни, и людей чуть больше тыщи. А нынче дворов уже за двести и людей около двух тыщ. Вот и считай.

– И баб тожеть счел? – спросил кривой на один глаз мужик из третьего ряда. – А ежли она, баба-то, выйдет замуж в другое село или, скажем, в город… или еще куда… Тогда как жеть?

– Нынче, поскольку у нас образовалась советская власть, все равны: и бабы, и мужики, и всякое другое население в виде детей и младенцев, – наставлял мужиков Хрущев. – Наше село нынче имеет населения тыща восемьсот сорок восемь человек, на них все и делится без различия полу, возрасту и у кого какая вера. Такая вот нынче политическая линия.

– А как с теми, которые вышли на отруба? – не унимался кривой мужик.

– Поскольку они сидят на землях Калиновки, тоже подпадают под общую директиву, – терпеливо разъяснял Хрущев. – Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, – продолжал он ровным голосом. – Во времена столыпинского террора часть народа соблазнилась отрубами и отошла от общины. Что ж их теперь – в омут головой? Все ошибаются. Конь о четырех копытах, а и тот спотыкается. Жизнь – такая, как говорится, вещь, которую в короб не положишь и в красный угол не поставишь. Она сама указывает, кому как быть.

– Это верно! Это, конечное дело, так, кто ж спорит!.. – послышалось с разных сторон. – Главное дело, чтоб все было по правде, по справедливости.

– А вот как теперь будет с разверсткой? – выкрикнули с задних рядов. – Как будут брать – с едока али с работника? Али подчистую?

– Этот вопрос до самого оконечного результата еще не решен, – гнул свою линию Хрущев. – Этот вопрос сложный, пеньковой веревкой его не взнуздаешь. Думаю, раз в нашем селе образовалась советская власть, она и будет решать вопрос с продразверсткой. Чтоб, значит, по всей справедливости. Потому что и армию надо кормить, и рабочий люд, который на заводе производит плуги-бороны, а также ружья и прочую воинскую справу. Поскольку народ произвел революцию за ради своей собственной пользы, то все должны жить как те братья в одной большой семье, слушать старшого и не выкобениваться.

Хрущев и еще говорил бы и говорил, но на крыльце затопало несколько пар крепких и уверенных ног, затем шаги послышались уже в сенях, дверь распахнулась, и в помещение вместе с морозным облаком один за другим ввалились трое: первый в коже с ног до головы, черняв, чернобород, перетянут ремнями, с револьвером в желтой кобуре, с офицерской саблей в потертых ножнах, в папахе с красной звездой – сразу видно, что из жидов; второй в шинели, лицо тонкое, украшенное щегольскими усиками, – видать, из офицеров, – и тоже обвешан оружием, наподобие рождественской елки; третий… третьим была баба, но тоже в штанах и в коже.