Карту я вытащил из-за пояса просто от задумчивости. Она висела перед глазами, захотел бы – мог бы пальцем в воздухе ее начертить…

Одна низина у реки, где раньше были поселения людей Золотого Века, а теперь даже не руины – эхо руин. Хрисопотамия – долина Золотой Реки. Золотой котел, в который стекаются армии Крона.

Равнина, изрезанная реками, через которую непременно пройдут эти армии – там нет ни городов, только три-четыре селения, там леса, но есть – о, есть широкое поле, обширнейший пустырь, поросший полынью, – преддверие гористой местности…

И горы, в которых так удобно было бы держать оборону.

«Ты так и не можешь решиться, невидимка? Поле или горы? Обороняться или бросаться в равный бой?»

«Еще немного – и рати Крона просто беспрепятственно пройдут к Олимпу, потому что наши войска расползутся в разные стороны».

Гестия баюкает в ладонях в ладонях персик, будто замерзшего птенца. Напевает памятное:

Мужа с пира жена зовет –

Заплутал средь хмельных друзей.

Плачут дети, угас очаг –

Возвращайся, хозяин, в дом…

Песня звучит сиротливо: нет Геры – поддержать с негодованием в голосе. И нет Деметры: она что-то нашептывает кустам про пифосы и утиные носы.

«Какие вы все-таки дети, невидимка», – вздыхает Ананка, задумчиво встрепывая мне волосы.

Какие… дети. Нет больше костра и неизвестности вовне, вовне – война; в небесах, невидимый днем, торчит

Жертвенник, детьми быть недосуг. Разве что песни остались. И смысл. Что, Ананка? Посмотри на сестер, на Посейдона… на меня, невидящим взглядом упершегося в карту. Нам тоже без него – никуда. Без нашего ожившего пророчества, которое сейчас катается по постели, держась за виски, под присмотром верной утконосой Фемиды.

Равнина… горы… равнина… тьфу ты! Целителя надо искать, к прорицателям обращаться, а не лавагета[9] из себя строить…

– …так ты думаешь – я неправильно сделал, что согласился?

Посейдон, мучительно что-то соображая, заглядывал в лицо.

– Согласился на что?

– Ну, голову брату расколоть, я ж говорил, вроде…

Олеандр под пальцами Деметры осыпался на землю мешаниной пожелтевших листьев.

Цикады заткнулись окончательно и не поднимали голос до следующих суток.

* * *

Аэды – хуже тварей в природе не сыщешь. Кто их вывел под покровом ночи – Тартар знает, а может, это и ему неизвестно. Ходят слухи, что первыми бродячими сказителями стали люди Золотого века – не пропитания ради, а развлечения для.

Еще ходят слухи, что Крон похоронил Золотой Век именно из-за того, что аэдов в нем расплодилось немеряно, и они крепко подружились с новорожденной дочкой Ночи – Атой-обманом.

М-меч тут в руке вознеся П-посейдон Черногривый,

Трижды острее клыков змеехвостой Ехидны,

С треском его опустил н-на башку кроноборца…

Ик… буль-буль-буль…

Не знаю, с кем из детей Ночи дружен этот аэд. Но уже подумываю – не познакомить ли его с Танатом?

– Как, говоришь, было дело?

Когда я выхватил у него мех с вином, он еще некоторое время булькал (тщательно попадая в ритм гекзаметра). Потом утер губы, поправил волчью шкуру, сползшую с плеча, огладил грязными пальцами гладкую полукруглую доску и завел, отстукивая по ней ритм:

С-славили всем существом громкозвучно богини и боги

Мудрую Зевеса дочь, что родилась в доспехе, Афину,

Та же копьем потрясла и воскликнула голосом грозным…

И потянулся к меху, скрючивая пальцы, будто изнывал от жажды. Из-под капюшона – волчьей головы – слюдяным блеском посверкивали глазки.

Вино я сказителю вернул, и он принялся заливать его туда, откуда шел звук: в мешанину волос под волчьей головой.

– Так кто раскалывал Зевсу голову?

Аэд глухо булькнул в мех. «Может, сын, а может, папа», – невнятно прозвучало из булька.

Оружие он только на моей памяти менял трижды: сначала была секира, потом почему-то скамейка, меч вот еще…

Странный аэд: по мере того, как вина у него в организме прибавлялось, речь звучала яснее, а песня лучше складывалась. Под конец меха и вовсе сложилась: и о том, как Зевс попросил какого-то сына молотом расколоть ему голову, и о том, как из расколотой головы кроноборца появилась с боевым кличем взрослая дочь – Афина…