[8] Амфора – сосуд из глины или бронзы с узким горлышком.

[9] Лавагет – командующий войсками, военачальник.

[10] Хлена – теплый плащ из шерстяной ткани, обычно им укрывались в походах.

Здесь, за глухим порогом, Не слышен волн прибой. Здесь места нет тревогам, Всегда царит покой... Созвездий мириады Сюда не шлют лучи, Ни радости беспечной, Ни скорби быстротечной – Один лишь сон, сон вечный Ждет в вечной той ночи.

Л. Суинберн

Спотыкаюсь. Мысль сцепляется с мыслью, память, что свободно лилась до сих пор, хлестала черным потоком, похожим на воды Амсанкта, словно загустевает и не хочет показать себя. Мнемозина, видя выражение моего лица, отступает от меня бесшумно… ты куда, я же только начал! И серебристых листьев вокруг нападало не слишком много, и черта не подведена, и все закончилось, и теперь я могу позволить себе все, что угодно – даже вспомнить тот день.

В конце концов, в кладовых моей памяти завалялась сотня-другая воспоминаний похуже, и мне придется вытащить и их, вытряхнуть пыльный покров, сплетенный из гнева, ненависти, горечи…

Придется – если хочу, чтобы для меня все действительно кончилось.

Чтобы за плечами не было хотя бы памяти.

Чего мне стесняться? Мы были молоды, даже я.

От чего отворачиваться? То поле пропиталось ихором и кровью наших союзников века назад, а теперь на нем сеют и жнут смертные, радуясь богатым урожаям. Боги, если и бывают возле него, проходят, не вспоминая…

…тысячи тел. Движущиеся: сатиры и кентавры живучи, и агония их покидает медленно. В этом почти неестественная гармония, в хрипах и стонах – почти что песня. Все брошены всеми: никто не добивает противников. Никто не подбирает союзников. Войска чудовищ частью перебиты, частью – отозваны Менетием, своим предводителем, мы…

Сбежали.

Отступили, – приходится поправлять себя мысленно. Нет, просто ушли, потому что кулак Ананки, который ударил по нам, был слишком тяжел. И не было сил обернуться и глянуть на тех, кто умирал из-за нас.

Мы были молоды.

Мы начали слишком рано.

Мы все равно победили – века назад, и горластые смертные аэды насоздавали песен, треплют Титаномахию на каждом углу, а Аполлон воспевает наши подвиги на Олимпе, аккомпанируя на златострунной кифаре, да так – заслушаешься.

Правда, Фемида, если присутствует на таких пирах, кривит губы и морщит нос, будто от кифары Сребролукого несет тухлятиной. Но не говорит ничего: знает, что боги просто не умеют петь о собственных поражениях.

Слишком велико искушение сказать себе: это было давно и неправда, мы победили, мы великие, мы…

Может, люди когда-нибудь сделают это за нас?

Тишина падает ко мне на ладонь листиком, кованным из серебра, смыкается над водами Амсанкта погребальным покровом.

Ты отвернулась от меня, Мнемозина?

А я все равно не могу забыть.

Говорят, что победа пьянит – поражение пьянит хуже. Оно бьет в голову без веселья, шумит, как молодое вино в мехах, раскачивает мир и под конец сжимает виски торжественной болью похмелья.

Мы все были пьяны хуже сатиров – проигрышем.

Вожди, лавагеты и рядовые солдаты – правда, на долю тех еще перепали раны, потому им досталось меньше этого чувства…

Словно в глотку тебе насильно залили вино пополам с желчью Ехидны. Пьяный яд, гремучая смесь: горячка битвы еще не остыла в жилах, и пальцы сжимаются в кулак – мол, как же так? Нет оружия?

А оружия нет, потому что – бессмысленно. Не на кого. Там все мертвы, кто не мертв – в агонии, и незачем вождям наблюдать за тем, как мрачные боги подземного мира пируют, вырывая тени из тел.

Вождям положено сидеть в тронной зале их отца – то есть, конечно, в их совместно-собственной – и переваривать обед потяжелее своей жены.

Поражение. Блюдо, обильно приправленное горечью бессилия и яростью от сознания того, что этого не может быть.

Женщин не было: они занимались ранеными. Кроме Афины, но она была и не вполне женщиной. Не сняла даже доспехов и сидела тут же, правда, поодаль от нас, кусая губы и время от времени пристукивая кулаком по коленке. Юная дочь Зевса так предвкушала этот бой – наверное, рисовала его себе как-то иначе…