И опять – уклон, вздох, треск щита…

– Какого?!

– До старух-Грай[6] уже дошло – до него не дошло!

– Поднимайся! Бей как бог!

– Я сказал – как бог!

– Смотри, у меня в руках только щит! Бей!

– Это не удар!

– Вставай!

– Отдышишься, когда ударишь!

Такое чувство, что никогда не отдышусь: в груди вместо воздуха – раскаленная медь…

И солнце сверху.

И прохладная ладошка на раскаленном плече.

«Спроси его, что для него удар. Спроси – что он сам в момент удара».

Посейдон недоуменно нахмурился, когда я повторил вопросы.

– Удар и удар. И я как я – все вместе. Море, например, или недра земли, или вот еще лошади бывают… почему-то…

Кажется, он сам удивлялся тому, что говорит.

А мне не к месту вспомнилась птица на пограничье между водным и небесным вихрем. И трое юных богов над пропастью.

– Я ставлю на небо.

– Я ставлю на море.

– Я…

«Ты понял, маленький Кронид?»

«Да. Кажется, я начинаю понимать».

– Что застыл? Бей как бог!

– Не могу.

– Почему?!

– Солнце.

…едва открыв глаза, я упал и забился в агонии. Меня вырвали из привычного мира, утопили в красках и запахах, а она осталась там, за плечами – выпестовавшая меня…

Тьма.

Тень колонны подмигнула – передала весточку от давней няньки. От той, разноцветной, из отцовской утробы: «А я никуда от тебя и не уходила!» Тени лежали близко – от кувшинов, от колонн, от стен…

От деревьев в саду Олимпа, от самого Олимпа, от людей, в неосвещенных углах, в запертых комнатах, в подвалах… дотянуться и взять!

Мрак из углов и закутков – в мой клинок. Тьма, которую помню по утробе отца, – в мой клинок. Ночные тени, и берег Амсанкта, и блаженная полутьма подземного мира – в мой клинок…

Ко мне, к той частице, которая со дня освобождения страстно ненавидит солнечный свет, сплетни о том, что Аид Мрачный приносит с собой темноту всюду, куда ни пойдет…

Мрак в глазах. Мрак – глаза.

Мрак – все и во всем, захочу – и стану новым его оттенком…

Это он – не я. Это он – и я…

Не уходить от удара, а быть сразу повсюду, как тьма, даже когда есть солнечный свет – она здесь, свет – лишь отсутствие тьмы, лгут те, кто говорит иначе, Эреб и Нюкта родились раньше света и дня[7]…

– Бей как…

Меч ушел вперед, не дожидаясь приказа руки – сгустком тьмы.

Сотрясся Олимп от столкновения лезвия и булавы.

Нет – от столкновения взглядов!

Сущностей!

Тряхнуло еще раз – ударила мощь по мощи, сила по силе, золотистая бронза – по меди…

Три! Четыре!

Хищный оскал сам собой ложится на лицо.

Еще!

Упоительный танец на грани боли.

Солнце больше не смеет обжигать кожу: устрашилось, подалось подальше в небеса.

Еще!

В карих, расширившихся глазах Черногривого – недоумение, будто он видит совсем не того, кого ожидал. Плевать – еще!

Два оружия разлетелись в пыль, не выдержав заключенной в них мощи.

Медленно, нехотя схлынуло ощущение силы и… связи.

Посейдон таращился на остатки булавы в своей ладони. Лицо у Черногривого пунцовело ярче маков, из которых Гипнос приготавливает свой сонный настой.

– Ну… – вытиснул он из груди. Подумал и добавил, – ты… – еще подумал и закончил: – даешь.

И вдруг откинул голову и захохотал. Смеялся всем телом: ртом, растрепанными, стоящими дыбом волосами, раздувающимися боками, мощной грудью…

Плиты ходуном ходили под ногами от этого хохота, а может, от того, что Посейдону из-за моей спины негромко и радостно вторила Ананка.

– Да ты ж… а говорил все: не могу, не могу… Ну, как же… И булава – вдребезги! Ну, пошли, брата порадуем – кажись, еще один лавагет нашелся. Тьфу ты, опять у тебя морда мрачная? Пошли, выпьем, что ли, брат?

Нимфочка, которая осмелилась наблюдать за нашим боем, удостоилась игривой улыбки Жеребца и с мнимой скромностью потупила глазки.

– Да что ты все… Сделай лицо повеселее, а то ведь Ата во дворце, такого на века придумают! Не рад, что ли?

Я промолчал. И не отозвался на вопрос Судьбы – тот же, что и у брата: