Затем узнаем о цели путешествия. Об обстановке. И т. д.

Таково мастерство, надежно спрятанное от глаз — спрятанное как будто бы под неразобранным словесным мусором. (Высшее мастерство, сказал Лев Толстой, — такое, которого не видно.) И оно четко объясняет нам способ нечеткого мышления персонажей — российских советских людей.

Зощенко — не стенограф, записывающий подряд любое словоговорение. До одурения повторяемая фраза о Новороссийске нужна его персонажу-рассказчику затем же, зачем нужен шест идущему через болото по узенькой гати. И орудует рассказчик этой опорой так же, как орудуют шестом, — отталкиваясь. Продвигаясь вперед толчками.

Таков основной герой Зощенко — массовый советский гражданин, один из «средних людей» (его, зощенковское определение). Его робкая мысль не то чтоб топталась на месте, но — при его малой культурности и социальной неуверенности — она не может без оговорок и отступлений.

Он так мыслит, потому что так живет.

А Хрущев? Но и он, проведший почти всю жизнь на социальной верхушке, тоже из «средних». Тоже человек массы, выдавленный из нее вверх путем известной нам отрицательной селекции.

Вот и еще один зощенковский мыслитель, его логика, его социальное зрение:

«Но вот доходит очередь до одного гражданина. Он такой белокурый, в очках. Он не интеллигент, но близорукий».

Сразу — какая богатая информация об уровне самог'o рассуждающего и его среды. Он — оттуда, где ношение очков связывается с подозрительной, социально неблизкой интеллигентностью. Но дальше:

«У него, видать, трахома на глазах».

Естественно: если не интеллигент, то, может, и не близорукий? Может, очки надеты совсем по иной причине? Так и есть. Точно!

«Вот он надел очки, чтобы его было хуже видать».

Не ему — его. И новый виток столь узнаваемой, нашенской мысли:

«А может быть, он служит на оптическом заводе и там даром раздают очки».

Опять логично: какой же дурак откажется от того, что — даром?

В статье «О мещанстве» Горький заметил: мещанин мыслит автоматически. Учтем, что сказано в пору, когда люди были невысокого мнения о возможностях автоматов (и, разумеется, с неприязнью к мещанству и мещанину). Но невольно сказалось как раз о том, что Зощенко, именно он, разглядел и угадал в своих современниках-соотечественниках.

Его «средние люди» (или, как он еще выразился, «прочие незначительные граждане с ихними житейскими поступками и беспокойством» — «прочие», то есть, в сущности, большинство, почти все) имеют сколько угодно житейского опыта, но очень и очень мало — нравственного. Им приходится жить если и не вопреки человеческой норме, то вне ее.

Это может выглядеть трогательно. Смешно. Ужасно.

Например, герой повести «Коза» Забежкин, которого случайно толкнет случайный прохожий и, толкнув, извинится, долго не сможет прийти в себя от изумления:

«Что это? — подумал Забежкин. — Чудной какой прохожий. Извиняюсь, говорит… Да разве я сказал что-нибудь против?.. И кто же это? Писатель, может быть, или какой-нибудь всемирный ученый… Извиняюсь, говорит. Ах ты штука какая!»

Тот, кто всего лишь не грубиян и не хам, уже по этой причине превращен Забежкиным в небожителя: вот как нездешне, неслыханно, экзотично всего лишь простое отсутствие хамства, вот каким предстает — от противного — мир, к которому привыкаешь, считая его нормальным… Но это — Забежкин, потомок Башмачкина, существо неприкаянное, а для множества «средних» и «прочих», к сожалению, характерней иное восприятие тех, кто «непрочий». Извращенная, униженная природа способна автоматически обернуться агрессией и самодовольством.

Если (вернее, когда) получит социальную реабилитацию.

…Есть легенда о первопричине сталинской нелюбви к «подонку и пошляку».

В одном из зощенковских «Рассказов о Ленине» поведано, как часовой у дверей Смольного отказался пропустить Ильича, забывшего предъявить пропуск. «Какой-то человек с усами и бородкой» грубо крикнул: мол, это же Ленин! Немедленно пропустите! Однако редактор журнала «Звезда» заметил, что крикун получился похожим на Калинина, незачем обижать всесоюзного старосту, — словом, бородка была убрана и…

И грубиян стал усатым.

Но у внимательного читателя художественной литературы И. В. Сталина нашлись бы и куда более основательные причины не любить Зощенко.

Среди рассказов Михаила Михайловича не так уж много столь смешных и известных, как «Монтер», — тем не менее перестраховочно напомню фабулу.

Заглавный персонаж рассказа, служащий в оперном театре, смертельно обиделся на администратора, который не допустил на спектакль знакомых монтеровых барышень. Растравил свое оскорбленное пролетарское сердце воспоминанием, что, когда труппу «сымали на карточку», тенора усадили в середку, а его, монтера, приткнули сбоку, — и отомстил, вырубив в театре свет.