А сам он — каков?

Ну, в общем, понятно: Сатана, дьявол, черт, дух нечистый, но ведь орудует он не в подвластном ему аду, а в мире романа, где владыка и создатель — автор. Здешний-то Воланд — что из себя представляет?

Многих сбил с толку эпиграф:

«…так кто же ты, наконец?

— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

Гете, Фауст».

Не обратили внимания даже на то, что это — самооправдание Мефистофеля, втирающегося в доверие к Фаусту. Следовательно, искренность черта под большим сомнением. И в результате чаще всего встречаемся с толкованием Воланда как некоего Робина Гуда, который карает лишь тех, кто достоин кары. А сам роман начинает выглядеть подобием щедринских сатир.

И тут самое время вспомнить о лжепрототипе Воланда, об Отце Народов. Не ради поисков сходства, а ради контраста.

Тот ведь тоже иногда «совершал благо» — вспомним историю с реабилитацией Фирдоуси. Да и в домашней булгаковской выдумке Сталин «будто бы» опекает самого сочинителя. Не забудем, однако: в каком отвратительном балагане на роль марионеток назначены творец «Шах-Наме» и его простодушный пропагандист, а веселый капустник кончается тем, что учинен погром музыке Шостаковича. И это уже не «будто бы», это — взаправду.

«Благо» — это частность и прихоть тирана. Зло, творимое им, тотально.

Уже в наши дни в рядах нераскаянных сталинистов сыскались такие, что утверждают: Сталин любил Булгакова. И даже спасал (эх, жаль, что не спас, власти, видать, не хватило) от травли. Понятно, от чьей именно. Список гонителей однообразен в одном, очень определенном смысле, и туда угодил по причине нестандартной фамилии, допустим, Владимир Блюм. Который выбрал себе псевдоним «Садко» не затем, чтобы скрыть свое инородческое происхождение и, что уж совсем досадно, был не Владимир Абрамович, даже не Владимир Ильич, а — Владимир Иванович. Да еще из дворян.

Что ж, не опустимся до того, чтобы с серьезным видом опровергать версию о сталинской любви к Булгакову. Но, как говорилось в главе «Самоубийца Эрдман», магия булгаковской независимости и духовной породистости действительно волновала плебея-вождя. Что было, то было.

И все-таки — не защитил, не спас. Сгоряча пообещал встретиться — и этого слова не захотел сдержать.

Да если бы (пойдем на безумный допуск) — если бы и любил…

«Они думают, власть — это мед, — размышлял Сталин»…

Цитирую искандеровский роман «Сандро из Чегема», главу «Пиры Валтасара». И дальше:

«Нет, власть — это невозможность никого любить, вот что такое власть. Человек может прожить свою жизнь, никого не любя, но он делается несчастным, если знает, что ему нельзя никого любить.

Вот я уже полюбил Глухого (то есть абхазского полувождя Лакобу. — Ст. Р.), и я знаю, что Берия его сожрет, но я не могу ему ничем помочь, потому что он мне нравится. Власть — это когда нельзя никого любить. Потому что не успеешь полюбить человека, как сразу же начинаешь ему доверять, но раз начал доверять, рано или поздно получишь нож в спину.

Да, да, я это знаю. И меня любили, и получали за это рано или поздно. Проклятая жизнь, проклятая природа человека! Если б можно было любить и не доверять одновременно. Но это невозможно».

Положим, это художественная проза, область вымысла-домысла, и кто поручится, что вложенные в сталинский мозг мысли — не вольная искандеровская фантазия? Но вот: Сталин «смотрел, стоял против меня и говорил, что „…пропащий я человек“. Никому я не верю. Я сам себе не верю».

Это Никита Хрущев вспоминает, как умеет, реального Сталина.

Вот оно как. «Мы так вам верили, товарищ Сталин…» — заклинает лауреат Сталинской премии. А давший премию говорит: «Сам себе не верю». И вполне мог бы сказать: «Власть — это когда нельзя никого любить».

Что есть чистая правда, подтвержденная далеко не одним Сталиным.

И это — власть? То, что соблазняет многих и многих? Если и да, то какая-то слишком ущербная, боязливая, до крайности необаятельная. Совсем не то, что абсолютное могущество Воланда.

Размышления о различных степенях власти и той свободы, которую она дает (или не дает) самому властителю, весьма занимали Булгакова. Он — дьявольскими устами своего Воланда — усмехался над самонадеянностью маленького начальника Берлиоза, убежденного, что ничто и никто свыше не управляет его судьбой. И больше того.

У Булгакова был даже замысел пьесы о том, что некий писатель случайно знакомится со «всесильным человеком», уверенным, «что ему все подвластно, что ему все возможно», — в частности, он способен осчастливить своим покровительством и писателя. И вдруг это всесилие — основанное, заметим, на дружбе со Сталиным — оказывается иллюзорным. В пьесе предполагалось появление самого Сталина, который лишал недавнего друга доверия. Затем, понятное дело, арест, и вот уже наш писатель оказывается в положении изгоя, обвиненного в дружбе с врагом народа.