Шрифт:
Кому все-таки неизвестно, коротко поясню: шумным запретом фильма, который хоть и вышел время спустя на экраны, но изуродованным, под новым названием «Мне двадцать лет» и крохотным тиражом.
Видел ли Никита Сергеевич этот фильм? Сомнительно. Произошло же вот что.
Виктор Некрасов, тогда уже бывший в полуопале, в своих очерках о зарубежье — угораздило же его! — расхвалил еще не вышедший, не сданный начальству фильм. И особо отметил тот эпизод, где молодой герой фильма с глазу на глаз встречается с отцом, который погиб на войне. Встреча, естественно, столь же условна и символична, как красногвардейский патруль в Москве пятидесятых годов.
Происходит такой диалог. Сын задает вопрос, который все нормальные дети задают нормальным родителям: как жить? Как выносить несовершенство мира? Отец отвечает вопросом: тебе сколько лет? — Двадцать четыре. — А мне двадцать один.
И уходит.
Дело, казалось, простое, не сложнее совета, что надобно жить своим умом. Но в пересказе Некрасова эпизод разъярил Хрущева — тем более что Виктор Платонович добавил: как хорошо, мол, что режиссер не стал вытягивать на экран за седые усы старика рабочего с его нравоучениями.
Ах так! Оскорбление рабочего класса! К тому ж — даже собака не бросит своих щенят, а тут…
Хотя логика все же была. Ведь и Сталин, прочитав наконец роман «Молодая гвардия», взбесился именно оттого, что краснодонцы сами организовали подполье, сами вели борьбу. («Сами посоветовались — и сами решили…»)
И вот Фадеев сел переписывать роман, вводя образы старых большевиков. Хуциев, пересняв разруганный эпизод, вручил отцу, для верности сыгранному другим актером, испытанным на ролях комсомольцев, пафосный монолог.
Вернемся, однако, к статье:
«…Интеллигенция, куда более радикально настроенная в отношении к Сталину, чем власть, не только не покусилась на утопию, но, наоборот, возродила ее. …И многие бы из них могли вслед за Булатом Окуджавой торжественно поклясться…»
Ну, тут, понятно, все те же окуджавские комиссары как воплощение революционной романтики.
Между прочим, о них же, о комиссарах Гражданской войны, написал и мудрец Коржавин, посвятив стихи именно Окуджаве. Посвятив много позже, чем написал, стало быть, здесь не непосредственный отклик поэта поэту, а нечаянно-неизбежная перекличка людей, изживавших одни и те же иллюзии:
Где вы, где вы? В какие походы Вы ушли из моих городов?.. Комиссары двадцатого года, Я вас помню с тридцатых годов. Вы вели меня в будни глухие, Вы искали мне выход в аду, Хоть вы были совсем не такие, Как бывали в двадцатом году. Озаренней, печальнее, шире, Непригодней для жизни земной… Больше дела вам не было в мире, Как в тумане скакать предо мной. Словно все вы от части отстали, В партизаны ушли навсегда… Нет, такими вы не были — стали, Продираясь ко мне сквозь года.Лирик Булат Окуджава, как я говорил, не столько воспел, сколько отпел своих комиссаров, свою юношескую и затянувшуюся иллюзию. Умница-аналитик Наум Коржавин, не предавая и не топча детских своих заблуждений, даже будучи им благодарным (за то, что они, как умели, воспитывали чистоту помыслов), соответственно аналитичен и трезв.
Иллюзия осознана как иллюзия. И само осознание, что романтические комиссары детских снов «непригодны для жизни земной», означало разрыв с советской действительностью. У Коржавина — ранний (соответственно рано властью замеченный и примерно наказанный), но в том-то и дело, что к разрыву вел не зрелый опыт, которого не было, а она, романтическая иллюзия:
А южный ветер навевает смелость. Я шел, бродил и не писал дневник, А в голове крутилось и вертелось От множества революционных книг. И я готов был встать за это грудью, И я поверить не умел никак, Когда насквозь неискренние люди Нам говорили речи о врагах… Романтика, растоптанная ими, Знамена запыленные — кругом… И я бродил в акациях, как в дыме, И мне тогда хотелось быть врагом.Год написания — 1944-й. Автору — девятнадцать лет…
Итак, как нам объяснили, Хрущев боялся интеллигенции «совершенно напрасно». А она, интеллигенция, зашоренная иллюзиями, всего лишь возродила «утопию». Да какую — «сталинскую»!
Это не так. Хрущевская боязнь, как и хрущевский гнев, были совершенно законны. Для того чтобы захотеть союза с интеллигенцией — союза, так сказать, конфедеративного, — Хрущеву надо было стать правителем категорически иного типа.
Не быть коммунистом.