Это письмо сестре дополняет описание села Кайгородского, которое он дал в письме к Маргарите Николаевой: «А село здесь немалое, будет до 100 дворов. Лежит в яме так, что, подъехавши только вплоть, становится видным. Лес тянется с двух сторон версты 2 от села. Лес большой, особенно подальше, как хорошо шляться по нему, зимой только по дороге. Вырубили только лучшие деревья. Кругом же Кая все болота. Теперь это ничего, но летом (с конца мая до половины июля) масса комаров, прямо миллиарды; как говорят, придется маяться порядочно, чтобы привыкнуть к ним, надо будет ходить в сетках» [288] .

Село Кайгородское действительно являлось далекой глушью, Дзержинский отнюдь не преувеличивал. Невеселые пословицы еще в древности сложил народ об этой далекой глубинке: «Кай – всему свету край», «Кто в Каю не бывал, тот и горя не видал», «Бог дал рай, а черт – Кай». Еще раньше, в 1874 г., в «Вятских губернских ведомостях» некто Бронников писал: «Кайский край по преобладанию в нем болот и лесов, по слабости населения, в стороне от Кайского коммерческого тракта, идущего от г. Слободского к с. Кайгородскому, считается самым бедным, всегда голодным, изобиженным от природы во всех отношениях». Санитарный врач А. Радаков, в конце XIX века побывавший в Кайской волости, писал, вернувшись из поездки: «Урожайным годом жители этой местности называют тот, в который хлеба достает до половины зимы. О мясе крестьяне не имеют почти понятия, едят один сухой хлеб, в который примешивают кору, отруби и т. п., зерно перемалывается на ручных жерновах самым первобытным образом. Печеный хлеб имеет вид куска грязи. Перевес смертности над рождаемостью равняется 53 процентам. При таких условиях народонаселение Кая может вымереть с небольшим в 40 лет» [289] .

В Кайгородском Дзержинский будет находиться с 27 декабря 1898 г. по 27 августа 1899 г., полных восемь месяцев [290] . Прибыв в этот отдаленный край, Дзержинский с Якшиным первое время были заняты исключительно обживанием на месте. Первоначально ссыльные жили в доме крестьянина С. И. Шанцина, но вскоре, познакомившись со стариками Лузяниными – семидесятидвухлетним Терентием Анисифовичем и Прасковьей Ивановной, перебрались жить к ним.

Первая неделя ушла на то, чтобы в соседних деревнях (в Кайгородском это было проблемно) закупить свежее мясо, масло, яйца, необходимую посуду и мебель, и уже упомянутую одежду и самовар. Быстро договорились ссыльные и о распределении обязанностей. Феликсу досталась уборка комнаты и постелей, постановка самовара и организация чаепития, а Якшину все, что касалось приготовления еды [291] . Помогли приехавшим в ссылку ссыльным и привезенные с собой запасы продовольствия из Нолинска, в том числе заботливо собранные для них Маргаритой Николаевой. Удалось даже оставить немного для празднования Нового года в Кайгородском. На новогоднем столе была бутылка водки, выставленная хозяевами, нолинские гостинцы и кофе от Николаевой [292] .

Власти надеялись, что, сослав Дзержинского в этот «медвежий угол», они изолируют его от внешнего мира. Однако тот, даже больным, оторванным от друзей и родных, не прекращает вести себя как прежде, не считаясь со своим статусом ссыльнопоселенца. На их новой с Якшиным квартире собираются жители села, беседующие на разные, в том числе вольные темы. При этом крестьяне для удобства, обращаясь к Дзержинскому по имени-отчеству, «перекрестили» его в Василия Ивановича [293] . Как доносило Кайское волостное правление слободскому исправнику: «Дзержинский занимался писанием жалоб и прошений, также и заявлений от крестьян во многие учреждения и должностным лицам».

Справедливости ради следует отметить, что крестьяне чаще заглядывали к соседу Дзержинского – Якшину, который прослыл в селе агрономом и у которого имелись «картины» разных сельскохозяйственных машин [294] . Да и Дзержинского местное крестьянство разочаровало не только своей непроглядной темнотой, но и беспробудным пьянством, отсутствием чистоплотности.

Несмотря на отдаленность Кайгородского, Дзержинскому удается установить связи с рабочими Кирсинского железоделательного завода, а также с политическими ссыльными других городов губернии. Занимается он интенсивно и самообразованием. Среди прочитанных в Кайгородском книг – научные работы Булгакова, Милля, Прудона, Маркса, Михайловского, Плеханова, других ученых. Среди других предметов, которым он уделял внимание, были иностранные языки. «Учусь еще по-немецки. Каждый день часа 1 Ѕ–2 сижу над этим языком. Читаю Фауста, хотя не могу как следует понять его. Видно, надо знать историческую эпоху, из которой взят сюжет», – писал он позднее [295] .

Серьезные занятия требовали четкого расписания, и вскоре Дзержинский его выработал, стараясь строго его придерживаться. Он описывал это расписание так: «Занятия свои я распределил так: от 8 ч(асов) у(тра) до 10 – чай. Уборка (по хозяйству), 10–12 – немецкий яз(ык)., 12–2 ч. – экономич (еские) книги, 2–5 – обед, прогулка, 5–7 – публицист(ика) и легкое чтение; 7–9 – чай, 9–12 – писать и серьезные книги. Воскресенье отдых и визиты» [296] .

Не забывает он и своей возлюбленной. Вместе с тем он сомневается в правильности этой любви, ее совместимости с активной революционной деятельностью, которую он видит для себя в будущем. Еще 1 декабря 1898 года он делает следующую характерную запись в только что начатом дневнике: «Зачем я вчера говорил все это, зачем я думал, что я должен это сделать? Ведь действительно, я неравнодушен, разве это не минутное увлечение от нечего делать? Мне хочется с ней говорить, видеть ее серьезные, добрые очи, спорить с ней. Если она дома, мне трудно читать, сосредоточиться, все думается о ней. А еще мне хочется, чтобы она пришла и позвала меня к себе… Как жалко, что она не мужчина. Мы могли бы быть тогда друзьями, и нам жилось бы хорошо, и нам жилось бы хорошо, как в жизни, право не могу сказать, но здесь в ссылке мы, поддерживая друг друга, могли бы с огромной пользой прожить это время. Женщин же я, право, боюсь. Боюсь, что дружба с женщиной непременно должна перейти в более зверское чувство. Я этого допускать не смею. Ведь тогда все мои планы, вся жизнь должна будет очень и очень сузиться. Я тогда сделаюсь невольником этого чувства и всех его последствий. Сдержать же себя тогда, когда уже данное чувство народится, будет уже слишком поздно. Петля уж так затянется, что сил моих не хватит порвать ее. Верно, что мне делать, как я должен себя поставить? Положим, трудно тут что-ниб(удь) придумать… Мне кажется, что рано или поздно, а мы не то чтобы поссоримся, а прямо она, узнав меня, прогонит от себя. Так должно случиться. Это будет лучше для нас обоих. А теперь для нас полезно не рвать своих товарищ (еских) отношений. Мне от этого польза большая во многом, для меня почему-то важно, я хотел бы заслужить ее уважение в том отношении, что я не тряпка, что я могу заставить себя серьезно подзаниматься и это-то желание меня и заставляет заниматься, не терять времени» [297] .

Несмотря на все свои сомнения, в конце 1898 г. Дзержинский признался ей в любви, и вскоре у них сложились близкие отношения.

Первое личное письмо Дзержинского из села Кайгородское в Нолинск Маргарите Николаевой было адресовано 2 января 1899 г. «Захотелось мне поговорить с Вами… Когда меня видят, понимают и бранят дорогие мне люди, я как-то подбадриваюсь, чувствую подъем и стараюсь вырасти, чтобы показать, что все ж таки быть чем-нибудь. И Вам, милая, наверно, не весело, тем более, что мы тогда не были осторожны……Я старался сам себя уверить, что это только дружба. Вы помните тот вечер, когда мы первый раз ездили? Как старался я тогда и себя и вас убедить, что мы только друзья. Боялся, и сомневался тогда я. После же этого вечера я уж почти что узнал себя. Но тут явилось сомнение – да могу ли я, считающий себя и действительно будучи эгоистом (а может быть, только холодным), испытать когда-либо такое чувство, если я его испытываю, не должен ли я все порвать, забыть, чтобы не сделаться зверем? Наконец, успокоился я нравственно, и теперь мне кажется, что может быть все отлично, хотя и грустно и тоскливо, но без этого нельзя. Одно, что только меня смущает, это то, что ВЫ мало меня знаете. Но это не беда, чем дальше, тем больше мы будем друг друга узнавать, и какова бы ни была будущность в возможности. Мы можем теперь считать ее возможно лучшей» [298] .

Не дождавшись ответа, Дзержинский пишет второе письмо М. Ф. Николаевой 10 января 1899 г.: «Кажется, что хотя мы так мало жили с тобой, однако бросить все, порвать ни Вы, ни я не в состоянии будем. Вы когда-то говорили, что боитесь с моей стороны только увлечения – нет, этого быть не может. В таком случае я бы с Вами порвал. Победа над собой могла бы быть тогда только в этом выразиться. Я действительно увлекся, но не только. Кроме этого, мне нравилось в Вас очень много идейного. Я Вас глубоко уважал – и хотя узнал Вас хорошенько, однако еще более стал уважать, что со мной никогда не случалось. Я обыкновенно при первом знакомстве с женщинами робел, при более же близком был грубым и терял всякое уважение. Теперь же случилось иначе. Ведь нельзя это назвать увлечением. Но бог с этим. Прочь с сентиментальностями, и так слишком много об этом поневоле думается, а это бесполезно. Пусть будет так как есть. Тут думать незачем. И без слов мы теперь можем понять и себя, и друг друга” [299] .