Вскоре он получает ответное письмо от Николаевой и убеждается с радостью в общности мыслей и чувств: «Наконец-то дождался Вашего письма. Милая моя, как Вы дороги и добры для меня. Сколько радости, бодрости и силы принесло оно с собой для меня. И мы так коротко жили с тобой. И Вам теперь хорошо, и мне. Почему же мы не вместе? Как мне хотелось бы Вас увидеть, приголубить. Читаю и перечитываю Ваше первое письмо, и кажется, что вот, вот Вас вижу. Вижу и чувствую, сколько Вы через это время перечувствовали. Вижу Ваше задумчивое, грустное письмо. Но теперь уже это прошло – Вам хорошо ведь теперь, сомнений нет и не может быть никаких. Настоящее, что мы в разлуке, каждый живет в одиночку, далеко друг от друга. О нет, мы близко. Мне кажется, что часть души Вашей ко мне перешла, я чувствую себя бодрым, мне кажется, что я лучше становлюсь от этой частицы. Мы живем теперь и будем жить одной душой.

И будущее наше – борьба. Вы более всего цените и любите во мне преданность делу. Дело и преданность ему не может не увлечь неиспорченного, чуткого и жизненного человека! Мы пойдем рука в руку в эту борьбу, и действительно личные чувства наши сольются с общественными, и не только сольются, но и сливаются уже, а что находится вне этого из личного чувства, т. е. чисто личная симпатия, привязанность, любовь, то ведь она, связывая нас еще крепче, увеличивает напряженность нашего общ(ественного) чувства, что же может мешать – то бороться с этим хватит нам сил, я в этом уверен свято, даже в ссылке при совместной жизни – мы несколько месяцев возьмем себя поодиночке в ежовые рукавицы и заставим заниматься, заниматься, заниматься и заниматься, чтобы и потом вместе иметь силы продолжить эти занятия»» [300] .

В отдалении от любимой Дзержинский увлекается зимней охотой, чередуя походы в лес с самоподготовкой. Погода этому благоприятствовала, температура была выше 20 градусов мороза, в то время как обычными здесь были морозы до минус 40. Правда, январские и февральские походы в лес оказались безрезультативными, сам Дзержинский писал о своем неумении стрелять в это время. Вместе с тем зима предоставляла и другие возможности, так, Дзержинский с большим удовольствием, до 3 часов подряд, катался на лыжах с горки [301] .

Между тем, в феврале 1899 г. Дзержинскому была назначена врачебная военная комиссия, которая должна была освидетельствовать его на предмет годности к военной службе, т. к. Феликсу уже исполнился 21 год. Для освидетельствования следовало приехать на уездную врачебную комиссию в село Слободское [302] . Предполагалось, что после отбытия ссылки его отправят служить на российско-китайскую границу, в Амурскую область [303] .

Здесь, во время пребывания в селе Слободское, он будет жить на квартире местного ссыльного революционера Петра Ивановича Стучки [304] . Рядом, по соседству, на Вятской улице, в доме 24 жил известный в будущем латышский писатель Ян Райнис, сосланный по тому же делу, что и его свояк Стучка. Согласно свидетельству младшей сестры Яна Райниса, Доры Стучки, жены Петра Стучки, Дзержинский 15 февраля утром выехал из Кая в Слободское, а 20-го уже его покинул [305] . Первая дата подтверждается более поздней открыткой Дзержинского, дата отъезда также представляется правильной.

Военно-медицинская комиссия признала Дзержинского негодным к несению военной службы как тяжелобольного человека, обреченного на смерть в ближайшем будущем. Дзержинского этот приговор ошеломил, несмотря на то, что сам он находил у себя многие болезни, но не считал их все же настолько тяжелыми и неотвратимыми уже сейчас. Незадолго до поездки он хотя и жаловался Маргарите Николаевой в письмах на некоторую усталость и плохой сон, но успокаивающе отмечал, что нога его совершенно прошла, а глаза он лечит, хотя они по-прежнему и болят [306] . Дзержинский уже до комиссии был убежден, что у него трахома, однако в заключении каевского врача говорилось о «фолликулярном воспалении соединительной оболочки век» [307] .

Очевидно, что в этот период у Дзержинского формируется желание совершить побег, чтобы все-таки успеть сделать что-то для дела революции. Не раскрывая всего диагноза Маргарите Николаевой, он решает подготовить разрыв с ней. 18 февраля 1899 г. Дзержинский посылает открытку Николаевой:

«15-го утром я уехал из Кая, и теперь из Слободского посылаю Вам открытку. Времени совсем нет. Надо книгами и съестными припасами запастись. Хорошо в солдаты совсем меня не возьмут, но доктора признают что-то вроде чахотки. Моя жизнь коротка, а потому с ней не должна и нельзя, чтобы другая была с ней увязана. Нет, это страшно больно, нет, мы будем жить одной душой, хотя, должно быть, никогда нам видеться не придется. Я постараюсь устроить свою короткую жизнь так, чтобы пожить ею наиболее интенсивно… Ради всего на свете, что нам дорого и свято, ради чувств наших не волнуйтесь, дорогая. Как хотелось бы хоть раз все завещать Вам, что живет в моей душе.

В(аш) Ф(еликс)

P.S. Не думайте, что я уж сильно болен, нет. Нет. С грудью, правда, в Кае совсем дрянь дело, с глазами тоже, но вне Кая можно еще, должно долго прожить.

Губерн (натор), по всей вероятности, не переведет никуда, разве только еще дальше…» [308] .

На следующий день, 19 февраля 1899 г., несколько остыв от врачебного вердикта, он вновь пишет ей, более подробно и откровенно рассказав о диагнозе: «Не хочу обманывать. Нам не придется жить вместе, чтоб вместе же работать, пока я в Кае. У меня трахома и все сильней, полнейшее малокровье (распухание желез от этого), эмфизема легких, хронический катар ветвей дыхательного горла. В Кае от этого не излечишься. Проситься же униженно не буду, а иначе не переведут» [309] .

Дзержинский возвращается в подавленном состоянии обратно в Кайгородское. Однако местный врач, просмотрев привезенные медицинские документы и еще раз осмотрев Дзержинского, не согласился с выводами комиссии. С явным облегчением, Дзержинский 15 марта пишет М. Николаевой: «Какой дурак я, что такое письмо написал. Мне тяжко тогда было – под впечатлением минуты всякую глупость могу сделать, это моя черта вообще. Здешний врач уверяет меня, что никакой эмфиземы и катара нет, что это выдумка, чтобы не приняли меня в солдаты как бунтовщика. Как я рад, я снова бодр и если еще опасаешься хоть сколько-нибудь за мое здоровье, то теперь вполне будь уверена, что физически я здоров и ничто мне не угрожает в близком будущем» [310] . В письме он вновь пишет о чувствах, о любви. Последняя же фраза письма – прямое приглашение: «До скорого, приезжай, голубушка!» [311] .