Впрочем, проверки давным-давно прекратились. Теперь Агенты приезжали, проносились по всем крыльям, от административного до Коробки, общались с Богом, а потом возвращались на материк на своем судне.

Однажды Лира обнаружила, что они практически не вызывают у нее интереса. Они принадлежали к другому миру. С таким же успехом это могли быть мухи, которые садятся на стену и сразу улетают прочь. Они не имели для Лиры никакого значения, в отличие от электронного термометра, ее кровати, подоконника и смыслов, скрытых в иероглифах слов.

А сегодня ей было наплевать и на Агентов, и на загадочное исчезновение номера Семьдесят Два. После мусорного дня начинался понедельник, что означало тестирование мозгов, выговор от Ленивой Кормы и ее, Лиры, последний шанс на этой неделе.

Лира не помнила, когда у нее впервые зародилась идея тайком пробраться в административное крыло. Вероятно, все было как-то связано с доктором О’Доннел. Доктор О’Доннел приехала в Хэвен шесть или семь лет назад, это случилось еще до того, как у Лиры начались месячные. («Надо же, менструация», – пробурчала Даже-и-не-думай и в редком приливе великодушия продемонстрировала Лире, как отстирывать белье в холодной воде. «Кровотечение – ты будто об огнестрельном ранении говоришь», – бормотала она в тот момент.)

Доктор О’Доннел оказалась самой красивой в Хэвене – если не считать Кассиопеи и номеров с Седьмого по Десятый, четырех реплик одного генотипа, полностью идентичных физически.

Странно, но доктор О’Доннел, похоже, не испытывала неприязни к репликам: а ведь этим славились и врачи, и медсестры! Она заходила в спальни даже не в свое дежурство и задавала им вопросы. Она стала первой, кто за всю жизнь Лиры задал ей настоящий вопрос, а не какой-то очередной из разряда «здесь болит?» или «как у тебя с аппетитом?».

Доктор О’Доннел действительно ждала ответа и охотно смеялась, особенно над тем, во что верили реплики – вроде того, что мир размером примерно с пять-шесть Хэвенов или что у естественнорожденных людей отцы ни для чего не нужны.

Она учила их играть в ладушки и пела им высоким, чистым голосом.

Доктор О’Доннел была потрясена, обнаружив, что в Хэвене нет библиотеки – только медицинские учебники, которые держали в комнате странной формы, невесть для чего устроенной (иногда их использовали в качестве справочников). Еще в Хэвене была Библия, которую Даже-и-не-думай повсюду таскала с собой и периодически била ею тех, кто не слушался ее или был чересчур скудоумен, чтобы выполнять ее указания.

Время от времени доктор О’Доннел покидала остров, зато возвращалась она всегда с новыми книжками в сумке. Воскресными вечерами она приходила в спальню и читала им вслух. Сперва это были простенькие издания с картинками. Потом – книги потолще, с мелким шрифтом. Они так и кишели буквами, и у Лиры от взгляда на страницы начинала кружиться голова.

Несколько десятков реплик собирались вокруг доктора, чтобы послушать эти истории: после отбоя они шепотом пересказывали их другим, зачастую что-то додумывая или смешивая детали. Джек и Бобовый стебель, доросший до страны Оз. Лев, Колдунья и дружелюбный великан. Это было столь огромным контрастом со скукой, с малостью их мирка! Пять крыльев, ну шесть, считая Коробку. Почти все двери заперты. Хэвен окружен водой. Половина реплик слишком тупы, чтобы разговаривать, четверть – больны, а остальные – раздражительные и буйные.

Деваться некуда.

Никуда и не вырвешься.

А для Лиры случившееся имело совершенно иное значение. Она влюбилась, хотя ничего даже не осознавала и никогда не думала о своих чувствах и эмоциях. Она не понимала, что вообще означает любовь, да и в Хэвене никогда не произносили это слово. Под воздействием голоса доктора О’Доннел и ее тонких веснушчатых пальцев, которые мерно переворачивали страницы, почти погребенная часть ее сознания пробудилась, зашевелилась и раскрылась.

Доктор О’Доннел рассказала им про названия созвездий и звезд – Геракл и Лира, Кассиопея и Венера, Большая и Малая Медведицы. Именно она объяснила репликам, что звезды – это шары раскаленного добела газа диаметром в сотни сотен миль, расположенные в невообразимой дали.

Лира во всех деталях запомнила один из таких вечеров. Она сидела на кровати и слушала, как доктор О’Доннел читает одну из ее любимых книг, «Баю-баюшки, Луна» [1] .

Внезапно Кассиопея – которая в то время была лишь Шестым номером – заговорила.

– Я хочу имя, как у звезды! – выпалила она.

Лира впала в замешательство. Она-то считала, что Шестая и есть настоящее имя Кассиопеи, так же как и Двадцать четвертая модель – ее собственное.

Доктор О’Доннел встала и неторопливо прошлась по спальне.

– Ты – Кассиопея, – произнесла она. – А ты – Медведица. Венера. Каллиопа.

Каллиопа, бывшая Седьмая и самая противная из генотипических копий Кассиопеи, хихикнула. Взгляд доктора О’Доннел упал на Лиру.

– Лира, – сказала доктор О’Доннел, и ту словно ударило током, будто обожгло.

Когда Лира опомнилась, то она ощутила нечто вроде вдохновения и принялась давать имена и названия всему, что она видела в Хэвене. Реплики называли крыло G Коробкой, но Лира сама придумала Похоронное Бюро. Столовую она нарекла Кастрюлей, а крыло С, где держали реплик-самцов, – Потайной Долиной. Камеры слежения, наблюдавшие за ней повсюду, стали Стеклянными Глазами, а тонометр – Пожималкой. Медсестры и доктора тоже оказались вовлечены в процесс, по крайней мере те, кого она видела регулярно. Лира не могла придумать прозвища ученым и беременным, поскольку практически никогда их не видела, но назвала бараки для рожениц Фабрикой. Это было логично, ведь именно оттуда и появились модели людей, которых позже переводили в послеродовое отделение, а затем и в спальни, чтобы выжившими занимались как минимум два часа в день.