Удивительно, учитывая, что богов нет. Вернее, они есть, но лишь потому, что мы их выдумали. Стало быть, Прометей бросил вызов нам. Он позволил себе мыслить. Большинству людей, вернее обывателей, это было непонятно.

Ибо как существует «экзистенциальная ярость творца», так и существует «экзистенциальная ярость обывателя».

Что это такое? Это ярость, которую обыватель испытывает, сам не понимая отчего. Что в принципе роднит обывателя с творцом. Различие обывателя и творца состоит в том, что последний все-таки пытается выяснить причину этой ярости. Таких людей называют мятущимися гениями. Тех творцов, которые не только выясняют причину своей «экзистенциальной ярости», но и находят ее и, говоря образно, держат в руках, считают состоявшимися гениями.

Обывателю нет нужды выискивать причины своей ярости. Он не желает этого, поэтому обыватель ненавидит все вокруг, считая это (все вокруг) причиной своей ярости. Для обывателя все лежит на поверхности. Поэтому он ненавидит жидов, шлюх, соседей, городские власти, умников, педерастов. Ненавидит тех, кто богаче его, и тех, кто беднее; ненавидит тех, кто говорит на ином, нежели он, обыватель, языке, и ненавидит животных, потому что от них нет никакого проку.

Он ненавидит все. Благословенно имя твое, обыватель.

Поэтому обыватель никак не смог бы поверить, будто Прометея подвесили на скале лишь за то, что осмелился мыслить. Для большинства людей мира – умерших, ныне живущих и тех, кто еще родится, – это не причина ненавидеть Прометея. Ведь большинство еще не начало мыслить. Следовательно, уверены они, не мыслит никто. Как можно ненавидеть за то, чего нет?

Поэтому позже ордену пришлось выдумать историю про похищенный огонь. Это было вполне материалистично, сказал Дракула, чуть протрезвев. Казалось, это ему не по нраву, поэтому граф крикнул слугу и велел принести вина с кровью.

– Свиная, – уловив мой взгляд, объяснил он, – у меня малокровие, мне просто необходимо пить кровь.

А как же человеческая кровь? Бог мой, да это же стародавний обычай варварских племен: вырезать печень убитого врага и откусить чуток. Так, будто бы ты похищаешь его храбрость. Всего и делов-то, усмехнулся граф.

– Но продолжим, – он перебивает сам себя, и павлинье перо на его остроконечной шапочке колышется, словно паутина в углу, – разговор о временах грядущих. Прометей, стало быть, виновен во всех наших бедах. И единственный способ умилостивить…

Тут он умолкает. Я прекрасно понимаю Дракулу. Умилостивить кого? Выдуманных нами богов? Людей? Но они никто. Следовательно, выдуманные ими боги – еще более никто. Кого же умилостивить?

– …умилостивить некую темную силу, – находится Дракула, – назовем ее условным именем Рок, можно лишь одним способом. Принести Прометея в жертву. Пусть он искупит свои и наши грехи.

Я возражаю: ведь один раз этот грек уже висел на скале? Нет, говорит Дракула, то была не искупительная жертва. То было наказание за проступок. После того как Прометей принесет себя в жертву, мы – герои, обретшие вечность, – наконец сумеем ускользнуть от Рока?

– А Прометей, что станет с ним? – спрашиваю я.

– Недаром, – смеется Дракула, – тебя вознаградили за твою сердобольность. Откуда мне знать, что будет с Прометеем? Плевать.

Я на минуту задумываюсь о Нисе, и мне тоже становится безразлична дальнейшая судьба Прометея. Итак, мы должны дождаться появления героя, искусно направить его в Молдавию, если он не живет там, а уже оттуда выманить в замок графа. Там мы раскрываем карты и ждем от него поистине героического поступка он принесет себя в жертву. Если он герой, конечно.

Дракула говорил также, что после искупительной жертвы ось времен падет и Молдавия перестанет быть черным пятном на ведовской карте мира. Честно говоря, мне эта страна безразлична. Мы пьем с графом до утра, и среди ночи в комнате становится очень светло.

– А, ничего страшного, – рычит граф, осушая очередной кубок вина; мне становится страшно за него, – это соседнюю деревеньку запалили мои ребята. Валахи. Нет для меня врагов страшнее. Хуже турок.

Я улыбаюсь и выхожу проветриться. Постепенно светает. Дракула навалился грудью на стол и храпит. Из уголка его рта вытекает слюна. Бог мой, как я, тщедушный иудей, попал в эту компанию настоящих героев?! Я поправляю голову графа на блюде с куропатками и ухожу. Спускаюсь по дороге вниз от замка и на минуту останавливаюсь у дерева, на котором распяты останки скелета. Прошло уже двадцать семь лет, и из моей глазницы уже вылез маленький зеленый побег.

К тому времени, когда я спускаюсь в долину и подхожу к городу Пятра Нямц, окруженному четырнадцатью прекрасными монастырями – они обступили город, словно женихи невесту на выданье, – наступает XIX век. Я останавливаюсь на ночь в парикмахерской сумасшедшего еврея, который прячет под кроватью Тору.

– Брат, – будит он меня среди ночи, – ответь, когда наступит пора освобождения нашего народа?

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – я рассержен, потому что мне приснилась Ниса, – дай мне спать, хозяин.