Сейчас Басеску со мной согласен.

Но это уже немного не тот Басеску, думаю я, в то время как неулыбчивый и очень бледный доктор прислуживает нам с Прометеусом. Увы, чувство юмора ему изменило. Нет, дело, конечно, не в физиологии. Думаю, это происходит с каждым, кому открывается неприятная тайна бытия за бытием. Заберитесь на крышу многоэтажного дома, повисните с краю на одной руке, а потом, если выберетесь, я познакомлю вас с Басеску. Но вы его все равно не поймете, потому что будете равны ему, только если разожмете ту самую руку. И уже потом заглянете в еще более устрашающее место, нежели асфальтовая площадка под вами. Я ловлю взгляд Басеску, и он понимающе кивает. В этом-то вся беда. Ты начинаешь понимать что-либо уже после того, как это что-то с тобой происходит.

Басеску все понял после того, как я, одержав верх, прокусил ему шею. Он все понял прямо в кабинете, у того самого дивана, на котором я лежал, когда беседовал с ним, доктором, пытающимся понять, кто же его пациент. Увы, он понял не только это.

Прометеус прибыл в октябре. Он стоял у дверей замка: выражение лица у него было угрюмое, что я объяснил долгой дорогой. Разумеется, я перешел к делу с первой же минуты. Объяснил, что все это – работа, мебельная фабрика – ерунда, с помощью которой мы заманили Прометеуса в замок:

– Но ты, конечно, понимал, что тут дело нечисто?

– Скорей всего, – кивает он, – да. А вы, стало быть, и есть тот самый Дракула?

Я развел руками, и мы зашли в замок, чтобы подняться по лестнице вверх и остановиться у оленьих рогов с надетой на них шапкой из песца…

Наевшийся гость отставляет тарелку в сторону, Басеску улыбается и уносит посуду. Мы остаемся одни. Я иду к подоконнику, беру лежащую на нем рукопись и бросаю ее Прометеусу.

– Лови. Объяснять что-либо чересчур сложно. Возможно, ты захочешь читать медленно. Тебя никто не торопит. А я иду спать. Приятного чтения.

Я уже подхожу к двери, когда Прометеус рассмеялся. Обернувшись, я слышу:

– Повар переборщил с чесноком.

Знаете, мне все эти ваши почести сейчас – как мертвому припарки! Дорога ложка к обеду. Где вы были, когда я, в 80 году после Его распятия, брел по дороге Галлии, утоляя жажду мокрым снегом, влетавшим в мой беззубый рот? Неблагодарные ублюдки. Блядские христиане. О, я в ярости, я рычу днями и ночами, я бы порвал весь этот мир, если бы мог. Будьте вы все прокляты! Я дал вам эту религию! Я спас ее. На моих плечах – все, слышите, все! Церковь, Евангелия, обряды, все, все, все!!! И что я получил взамен? Изгнание. Героев изгоняют за то, что потом становится основой порядка вещей. Герои будят слишком сильные чувства. Да, да.

Фриних, Прометей, Кетцалькоатль.

Их страдания – ничто в сравнении с тем, что пережил я. Думаете, сейчас начнется? Проклятая римская толпа, кровожадные императоры, казни, тигры, цирки… Ах, оставьте все это для кинотеатров. Да, это было. Но сейчас я буду говорить вам о другом. Христианские общины. Вот кто в течение последних лет моей жизни превратил ее в сущий ад. Павел, за что гонишь меня, – спросил Иисус, после чего я прозрел и стал самым ярым приверженцем Его учения. И что же? Братья, за что гоните меня, – спрашивал я христиан. Думаете, хоть кто-нибудь прозрел или хотя бы сжалился? Люди…

Прометей принес им огня, и они рукоплескали, когда его вздернули на гору. Фриних очистил их души искусством, впервые в истории Греции – а они голосовали за его изгнание. Я выработал учение, которое сейчас все вы и исповедуете, а они в благодарность за это изгнали меня из Рима. Я бросился в Неаполь. Эфес, Африка и Иудея – мне отказали везде. И я побрел в Галлию. Расскажу предысторию.

Вы, конечно, наивно полагаете, что последователи Христа первым делом занялись распространением веры среди заблудших душ. И жестоко ошибаетесь. Они собирались проповедовать исключительно среди иудеев. Первым, кто понял: или наша религия распространится среди всех, или погибнет, – был я. Они презрительно называли это «павкликианством». Нет ни эллина, ни иудея, говорил я. Они смеялись. Идиоты не понимали: если мы не обратим граждан империи, они нас уничтожат. В конце концов моя версия христианства победила. Сейчас-то вы почитаете меня как одного из величайших. Церковь поклоняется и мне. Что толку? В 80 году от Его распятия церковь велела изгнать меня из Рима.

Римская святая католическая церковь изгнала того, благодаря кому она стала Римской святой католической церковью. Размышляя об этом в придорожной канаве заброшенной имперской дороги в Галлии, я смеялся. Добраться до морского побережья – единственное место, где я благодаря солнцу и морю мог протянуть еще несколько лет, – я сумел только через год после изгнания из Рима.

– Мы изгоняем тебя, Павел, – торжественно сказал первый Папа, именем Криптон (да плевать, что там написано в «Истории пап», вы разговариваете с очевидцем!), – лишь из любви к тебе и Христу.

– Как это? – слабо пытался я спорить.

– Твои доводы чересчур убедительны, брат, – сказал этот толстый торгаш, – и путь, указанный тобой, кажется нам легким и убедительным. А там, где легкость и убедительность, наверняка скрывается сам Тот, Чьего Имени Не Называем.

– Дьявол, что ли?!

– Ты сам сказал…

Лицемеры. Тот, Чьего Имени Не Называем… Выгнали. Римская община христиан поступила со мной, как молодой любовник с постаревшей куртизанкой. Я научил их вере. Куртизанка научила юношу любить. Повзрослев, юноша выгнал женщину. Укрепившись, община изгнала меня. Выгнав куртизанку, любовник забрал ее сбережения. Община Рима, изгнав меня, пять лет спустя провозгласила тезис «христианство для всех: нет ни эллина, ни иудея». Естественно, передо мной никто не извинился. Меня вообще в известность об этом не поставили. Да и не могли. Они же думали, что я умер.