— Английский флот стал на якорь на рейде Неаполя, Тироль взбунтовался, у принца Евгения возникли трудности в его итальянском королевстве, папа римский вдруг стал проявлять неожиданную строптивость. Лучшие части нашей армии по уши увязли в Испании. Как долго я смогу рассчитывать на нейтралитет царя? Англичане финансируют мятежи по всей Европе. Во Франции идет брожение умов, и цензура больше не сдерживает дерзость и вольнодумство. Интриганы Талейран и Фуше — незаменимые, к сожалению — пытались заменить меня марионеткой Мюратом [42] , но благодаря страху и алчности я держу их в руках, как и всех остальных! Государственные ценные бумаги падают в цене, дезертирство в армии стало обычным явлением, мои жандармы заковывают рекрутов в кандалы, чтобы доставить в казармы и военные лагеря. У нас не хватает унтер-офицеров, приходится набирать их из лицеистов...

Император оторвал от цыпленка ножку — блюдо Констан поставил на черный лаковый столик — и впился в нее зубами. Подбородок Наполеона залоснился от жира.

— Что вы думаете по поводу этой мрачной картины? — ворчливо спросил он.

— Она, к сожалению, соответствует истине, ваше величество, — почтительно ответил Бертье.

— Черт возьми, я и сам это знаю! Мне пришлось искать этого стервятника Массену и гонять Ланна, который рассчитывал отдохнуть в своих замках! Venga qui!

Куриной косточкой Наполеон ткнул в большую карту, указав на остров Лобау.

— Через три дня мы должны быть на этом паршивом острове. Что там с мостом?

— Он будет переброшен через Дунай, потому что вы так решили, сир, — ответил Лежон.

— Bene! В пятницу на остров высадятся вольтижеры Молитора и очистят его от кучки австрийских болванов, которые все еще стоят там лагерем. Позаботьтесь, чтобы хватило лодок. Тем временем из материалов, которые вы перебросите в Бредорф...

— Эберсдорф, сир, — поправил Бертье.

— Черт бы вас побрал, Бертье! Разве я интересовался вашим мнением? О чем это я говорил?

— Вы говорили о материалах для строительства моста, сир.

— Si! Вы незамедлительно наводите переправу через больший рукав реки и соединяете Лобау с нашим берегом. Как только мост будет готов, кавалеристы Ласалля двинутся на помощь людям Молитора, вместе они переправятся на левый берег и займут две деревни.

— Эсслинг и Асперн.

— Если вам так угодно, Бертье! К субботнему вечеру и большой мост, и тот, что соединит остров с левым берегом, должны быть готовы.

— Все будет сделано, сир.

— В воскресенье наши войска на рассвете возьмут эти ваши проклятые деревни, закрепятся там и будут ждать дальнейших приказов. Эрцгерцог заметит нас и зашевелится. Он посчитает, что я окончательно рехнулся, загнав свои войска в реку, и пойдет в атаку. Массена встретит его артиллерийским огнем. Вы, Бертье, совместно с Данном, Ласаллем [43] и д’Эспанем [44] контратакуете центр австрийцев и расчленяете их боевые порядки. Тогда Даву со своим резервом перейдет на левый берег по большому мосту, соединится с вашими войсками, и мы разгромим этих coglioni!

— Да будет так, ваше величество.

— Так и будет. Я это вижу и я так хочу. Вы не согласны, Лежон?

— Я слушаю вас, сир, а слушая вас, я учусь.

Император звонко хлопнул его по щеке в знак того, что доволен ответом, хотя ни в коей мере не обольщался по поводу его искренности. Он ненавидел фамильярность и советы. От своих офицеров, так же, как от придворных льстецов, Бонапарт требовал лишь молчаливого подчинения. Ланн и Ожеро были, пожалуй, единственными, кто осмеливался говорить ему правду в глаза. Наполеон сформировал свой двор из фальшивых принцев и придуманных герцогов — людей компрометированных, грубых, двуличных. От них он требовал лишь почтительных поклонов и раболепия, что компенсировал замками, титулами и золотом.

У двери кабинета с ноги на ногу переминался Констан, и Наполеон, наконец, обратил на него внимание.

— Что это за новый танец, месье Констан? — брюзгливо проворчал он.

— Сир, прибыла мадемуазель Краус...

— Пусть раздевается и ждет меня.

Услышав имя, Лежон едва не упал в обморок. Что? Анна в Шенбрунне? Она собирается провести ночь в постели императора? Нет. Это просто немыслимо. На нее совершенно не похоже. Лежон посмотрел на государя: доев цыпленка, тот вытирал жирные пальцы и губы тяжелой бархатной портьерой. Что он мог предпринять? Ничего. Когда Наполеон небрежным взмахом руки отослал его и Бертье, как последних лакеев, полковник поспешил обратиться к своему начальнику с просьбой отпустить его в Вену.

— Поезжайте, друг мой, — по-отечески ответил Бертье. — Отдохните, как следует, но не растрачивайте силы попусту, они нам еще понадобятся.

Лежон отдал честь и торопливо удалился. Стоя у окна, Бертье видел, как полковник вскочил в седло и с места пустил лошадь в галоп. «Доживем ли мы до следующей недели?» — грустно подумал генерал-майор.

Лежон вихрем домчался до розового дома на Йордангассе. Бросив поводья, он ринулся на третий этаж, где находились покои Анны Краусс, без стука вошел в спальню и, затаив дыхание, на цыпочках подошел к кровати в форме саркофага. Анна безмятежно спала, освещенная узким серпиком луны, и, казалось, на ее губах застыла легкая, едва заметная улыбка. Луи-Франсуа прислушался к ровному дыханию девушки. Она вздохнула во сне, слегка потянулась, но глаз не открыла. Лежон придвинул к кровати стул и присел, с волнением наблюдая за спящей красавицей. Позже он узнал, что барышню, посещавшую императора, звали Ева, и в ее фамилии было на одну букву «с» меньше. Приемная дочь одного из офицеров интендантской службы, она привлекла внимание императора во время смотра на дворцовой площади: среди женщин в ярких платьях она одна была одета в черное, словно предвестница грядущего несчастья.