Павел говорил дома:

— Знаешь, Машуня, начитался я книг и насмотрелся на писателей. Основной тон задают литературные холуи, они пишут так называемые высокоидейные произведения. Их больше публикуют, они получают за это лучшие гонорары, жизнь со многими привилегиями. Вот помню я слова Чехова: «По железным дорогам надо ездить непременно в третьем классе, среди простого народа». А Союз писателей фактически отгораживает писателей от настоящей жизни общества и контролирует их.

— Неужели нет писателей, которые могут избежать этого? — спрашивала Мария.

— Наверное, жить без Союза писателей могли бы высокоталантливые и глубоко принципиальные литераторы, но в том-то и дело, что этого им не позволяют.

Вскоре после начала работы Ильин попросил Павла:

— Подготовьте, пожалуйста, на выдвижение в члены правления личное дело писателя Анатолия Алексина. За его спиной стоит сам Сергей Михалков, это он хочет ввести его в правление.

Павел спросил:

— Этот Алексин, он талантливый писатель?

Ильин засмеялся, хлопнул себя по ляжкам:

— Дорогой профессор, талант тут не при чем. Союз писателей — учреждение бюрократическое, у нас все работают по ранжиру. Мы делим писателей на китов, акул и мелкую рыбешку, но не по таланту, а по бюрократическому положению. Киты — это сорок два секретаря Союза, главные из них получают высокую зарплату и высокие гонорары, их возят на государственных машинах, они знакомы с Хрущевым и другими вождями. Сергей Михалков — это очень большой кит. Акулы — это члены правления и те, кто рвется в правление. Например, Алексин, он рвется всеми силами. Наконец, мелкие рыбешки — это шесть тысяч рядовых членов Союза, просто писаки, литературная прислуга.

— Прислуга? — удивился Павел.

— Вас удивляет мой цинизм? Эх, дорогой профессор, мы с вами на своей шкуре испытали весь цинизм нашего времени. Ну да, пишущая мелкота слушается наших указаний, как прислуга угождает хозяину. Потому они живут благополучно, некоторым выпадает незаслуженная известность. Но написать текст гимна, как это удалось Михалкову, — это колоссальный успех.

Павлу трудно было согласиться с такой оценкой писательского труда:

— Наверное, я отстал от времени. Даже не знал, что детский поэт Михалков — автор нового гимна. Гимн — это символ страны. Но нужно сравнивать и оценивать символы. В мое время гимном был «Интернационал», символ пролетариата, с талантливой мелодией Пьера Дегейтера и словами Эжена Потье. Поэт Абрам Коц перевел его на русский еще в 1902 году. И мы пели с воодушевлением: «Мы свой, мы новый мир построим, / Кто был ничем, тот станет всем…» А в новом гимне поется: «Нас вырастил Сталин, на верность народу, / На труд и на подвиги нас вдохновил…» На что может воодушевить гимн с воспеванием развенчанного Сталина?

Ильин засмеялся:

— Вот за что я вас и люблю, дорогой профессор. Между нами говоря, вы правы. Михалков — человек с двойным дном, скрывает свое дворянское происхождение, служит советской власти верой и правдой. Когда по радио в первый раз исполняли новый гимн, Сталин пригласил Михалкова на ужин вместе с членами Политбюро. Они пьянствовали до пяти часов утра, и в благодарность за текст подобревший Сталин предложил ему: «Просите, что хотите». Знаете какой выбор сделал хитрый Михалков? Он сказал: «Товарищ Сталин, подарите мне тот карандаш, которым вы делали пометки на моем стихотворении». А, какова находка?! — Ильин рассмеялся, хлопнул себя по ляжкам и продолжал: — Ну, естественно, после этого хитрец был осыпан всеми милостями. Теперь гимн играют, его слова поют стоя, на всех торжественных заседаниях. А сам Михалков отвечал на критику: «Всё ругали меня: „Сережка плохие стихи пишет“. Теперь, сволочи, будете стоя слушать!»

Из личного дела Павел узнал, что настоящая фамилия Алексина была Гоберман. Многие евреи писали под русскими псевдонимами. Павел из любопытства просмотрел его книги, ничего особенно яркого не обнаружил. Все же по рекомендации Михалкова Алексина сделали членом Правления — из мелкой рыбешки он превратился в акулу.

В развитом обществе новые течения в жизни всегда начинаются с пробуждения искусства. С наступлением хрущевской оттепели оживилась творческая интеллигенция, особенно молодежь. С начала 1960-х годов новые веяния в искусстве вырывались из-под жесткого партийного контроля. В журналах начали публиковаться молодые писатели. Плеяда молодых поэтов выступала со своими стихами на стадионах и собирала тысячные аудитории. Александр Галич, Булат Окуджава и Владимир Высоцкий стали кумирами, и хотя им не разрешали выступать официально, но везде звучали нелегальные записи их песен. Те же процессы начали происходить в театре, в живописи, в скульптуре. Этих людей называли «шестидесятниками», расцвет их творчества пришелся на 1960-е годы. «Шестидесятники» стали отходить от сталинских канонов социалистического реализма.

Но крестьянский сын Хрущев не хотел и не мог допустить этого. Он взял управление искусством в свои руки, устраивал «правительственные встречи с творческой интеллигенцией» — писателями и художниками. Это должно было помочь ему держать их под контролем и управлять ими.

На первую встречу Хрущев пригласил сто избранных известных писателей и художников. Во дворе своего нового особняка на Ленинских горах он неожиданно для всех стал ругать московских писателей за то, что они слишком серьезно отнеслись к его критике Сталина на Двадцатом съезде: «Мы были искренними в своем уважении к Сталину, когда плакали, стоя у его гроба. Мы искренни и сейчас в оценке его положительной роли в истории нашей партии и Советского государства».

Писатели растерялись от такого поворота. Секретарь Союза Константин Федин стал каяться: «Извините, мы и правда чего-то недодумали».

Потом в газете «Правда» появилась статья Хрущева: «За тесную связь литературы и искусства с жизнью народа». Написать такую статью самому Хрущеву было не по силам, ее автором был заведующий отделом идеологии ЦК партии Ильичев. Но идеи использовались хрущевские: утверждающие и прославляющие соцреализм в искусстве.

Для следующей встречи Хрущев пригласил большую группу писателей на свою новую правительственную дачу под Москвой. Приглашенные бродили по аллеям вокруг большого пруда, потом их позвали к обеду за длинными столами под навесом. На столах были расставлены бутылки водки и коньяка, в меню — жареная раба. Хрущев громко хвастал: