— Рыбка-то местная, в этом пруду наловлена.

Наиболее подобострастные переспрашивали:

— Сами ловили, Никита Сергеевич?

— Нет, дел у меня больно много, а то и сам бы наловил, клюет здорово.

Секретарь Союза писателей Николай Грибачев начал критиковать нашумевшую повесть Дудинцева «Не хлебом единым» за показ «теневых сторон жизни».

Хрущев решительно ему поддакивал:

— Верно!.. Правильно!.. Таких и надо критиковать!

Илья Эренбург, которому тоже нужно было выступить с критикой, недовольно молчал. Тогда Хрущев закричал:

— А почему писатель Эренбург на это молчит? Молчание — это тоже точка зрения. Значит, он со мной не согласен!

Во время встречи разразилась гроза, гремел гром, шел дождь, с брезентового покрова стекала вода. Обстановка была «шекспировская» — в унисон с громыханием грома гремели реплики Хрущева. Он напал и на Мариэтту Шагинян, старейшую писательницу. Эта маленькая женщина никогда никого не боялась и возразила Хрущеву.

Он вспылил:

— Она не понимает роли и места писателя в Советской стране, старая перечница! — И добавил, глядя на ее сутулую спину: — Видно, горбатого могила исправит.

Евгений Евтушенко мрачно и громко сказал:

— Прошли те времена, когда у нас горбатого могилой исправляли.

Потом Андрей Вознесенский читал свои стихи:

Но мужиковатый Никита Хрущев не мог понять иронии и позволить, чтобы райкомы партии «пылали широко». Ему хотелось бороться с «идеологической разболтанностью», но не хватало общей культуры, чтобы заставить прислушаться к своим словам. Поэтому он топал ногами, кричал и размахивал руками.

Вознесенский попробовал начать:

— Как мой учитель Маяковский, я не член партии…

Хрущев закричал:

— Не афишируйте! Ты член не той партии, в которой я состою, товарищ Вознесенский. Ты не на партийной позиции. Для таких будут самые жестокие морозы. Обожди еще, мы еще вас переучим! Ишь, какой Пастернак нашелся! Получайте паспорт и езжайте к чертовой бабушке. К чертовой бабушке! [43]

На новой встрече партийно-государственных руководителей с деятелями культуры 19 мая 1957 года писатель Леонид Соболев сказал:

— Нам, писателям, партия дала все права, кроме права плохо писать.

Крепко захмелевший Хрущев оседлал тему идейности в литературе:

— Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит!

Он неожиданно обрушился на хрупкую Маргариту Алигер, которая активно поддерживала альманах «Литературная Москва»:

— Вы идеологический диверсант, отрыжка капиталистического Запада!

— Никита Сергеевич, что вы говорите? — отбивалась ошеломленная Алигер. — Я же коммунистка, член партии.

— Лжете! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю! Вам — нет!

— Верно, Никита Сергеевич! — услужливо поддакивал Соболев. — Верно! Нельзя им верить! [44]

Когда среди творческой интеллигенции пошли слухи об этой встрече и угрозах Хрущева, Моня Гендель моментально придумал остроту: «Ухрущение строптивых».

А Хрущев вновь и вновь пытался реабилитировать развенчанного им же самим Сталина — менялась внутренняя ситуация в стране. Поворот был резким. В ноябре 1957 года пышно праздновали 40-летие Октябрьской революции. Состоялась торжественная сессия Верховного Совета. Рядом с депутатами сидели десять тысяч приглашенных, среди них китайский вождь Мао Цзэдун с непроницаемым лицом.

Хрущев читал по бумажке восхваление Сталину: «Как преданный ленинист-марксист и стойкий революционер, Сталин займет должное место в истории. Наша партия и советский народ будут помнить Сталина и воздавать ему должное».

Ильин попросил Павла поехать в подмосковный дачный поселок Переделкино для встречи с поэтом Пастернаком — обсудить и подписать некоторые бумаги. С Киевского вокзала шла электричка, потом надо было идти мимо небольшой белой церкви, спрятанной за забором и деревьями. Дорога в гору вела к большому пустырю, в шутку прозванному Неясная поляна — уж очень масштабной была разница между советскими писателями и Толстым. За пустырем в 1934 году по указанию Сталина построили пятьдесят двухэтажных дач для привилегированной группы писателей. Правительство выделило на это шесть миллионов рублей, громадную для того времени сумму. Вокруг дач, спрятанных за заборами, шла широкая асфальтированная дорога, по которой медленно прогуливались литературные знаменитости. На дачах жил литературный «свет», и люди прозвали эту дорогу «вокруг света».

Собрали писателей в одном месте с далеко идущими намерениями: так было легче их контролировать. Но контролировать в полной мере удавалось не всех, случались и исключения — в Переделкино жил Борис Пастернак, один из наиболее известных русских поэтов XX века. Его деревянный двухэтажный дом, крашенный желтой краской, стоял у края пустыря, в стороне от дорога «вокруг света». С задней стороны дача примыкала к большому густому ельнику, крутая тропинка спускалась к речке Сетуни.

Павел был удивлен. Судя по внешнему виду Пастернака, по его одежде и манере держаться, он отличался от других переделкинских знаменитостей, степенных бар и кабинетных львов. Ему было под семьдесят, но он поражал простотой обращения, моложавым видом, бодростью и неброской одеждой. У него был глуховатый голос и очень живые кисти рук, жестикуляция во время разговора выдавала бурный темперамент. В любую погоду Пастернак любил окунуться в Сетунь, часто набирал в ельнике хворост и тащил его на плечах для растопки печки, много работал на огороде перед домом.