Что на это можно было ответить - только по-буратиновски улыбнувшись, чмокнуть на прощание мадам в пальчики, ноготки которых были покрыты, повторюсь, фиолетовым лаком.

Именно этот неживой цвет мешает мне чувствовать себя легко и свободно. Тем не менее успеваю сделать приятный комплимент секретарю Верочке, скучающей за экраном дисплея, выказав мысль о том, что новая наша встреча вполне возможна.

– Вы о чем, Дима?
– смеется девушка.

Я не успеваю пригласить привлекательную Верочку на ужин при свечах из кабинета раздается рык начальницы, и я вынужден ретироваться.

Выпадаю в летнее жизненное пространство. Краски пыльной улицы естественны и милы, теплый ветер катит газетную требуху с давними новостями. Мамин полулежит в самодельной колымаге и глазеет в июньские свободные небеса, по которым порхают невидимые сахарные ангелочки.

– Эх, хорошо, - потягивается созерцатель и выражает удивление, почему я один, неужели уже выполнил трудоемкую работу на канцелярском столе.

Я отвечаю, что вся работа впереди и вкратце излагаю её стержневой, так сказать, сюжет. Мой друг дрыгает ногами от удовольствия и смеется: ай да, кошатницы! И начинает приукрашивать картинку ближайшего будущего: милая феминистка дует чай с малиновым вареньем на вечерней веранде и вдруг является незнакомый бой-френд - является в чем мама его родила, прикрывающийся, правда, букетиком незабудок, и поющий песенку Happy... Понятно, эмансипированная тетка хлопает в глубокий обморок, плейбою же ничего не остается делать, как, отбиваясь незабудками от областного гнуса, удалиться не солоно хлебавши.

– Заткнись, - и бахаю приятеля по шее.
– Еще одно слово и сам отправишься к Мариночке Стешко.

– П-п-петь песенки и читать стихи?
– заливается от смеха Мамыкин.
– А почему бы и нет?

Вопрос мне показался вполне резонным: действительно, почему бы нахалу не принять участие в дачной пасторали. Думаю, он найдет общий язык с любящей уединение пастушкой, у которой, подозреваю, прелестные, но волосатые ножки. Вдвоем они будут дурманить голову стихами поэтов Серебряного века, вдыхать сладковатый дымок марихуаны и грезить о потусторонних мирах, расписанных кислотными красками.

– Ты серьезно, Димыч?
– мой спутник делает вид, что задумался.

– Не по душе мне этот день рождения, - признаюсь.
– Не люблю идейных дур с волосатыми ногами.

– Волосатые ноги - это хорошо, - чмокает Мамыкин.

– И рюшечки я не люблю.

– Рюшечки? Какие рюшечки?

– Всякие, разные, - и вручаю три импортные сотенки.
– Это тебе на незабудки.

Наконец Мамин понимает, что я не шучу и ассигнации в его руках натуральные, как носки из алабамского хлопка. И начинает нервничать, мол, я не так его понял. Попытки товарища отлынить от встречи с прекрасной феминисткой тщетны. Я проявляю принципиальность: за базар надо отвечать, Веничка, и разве плохо за одну романтическую ночку получить семь кредиток? А потом: у меня есть шанс поужинать при свечах с девушкой по имени Верочка, которая мне понравилась - понравилась своей, скажем так, статью.

– А работать буду я, - вредничает Мамин, уступая.
– Вот делай после этого людям добро.

– Добрый ты человек, - проникновенно говорю я.
– На таких, как ты, Вениамин, земля держится.

– Иди к черту!
– и требует, чтобы я прекратил говорить красиво.
– Мне блевать хочется от таких слов, - утверждает. И я его понимаю: не каждый выдержит подобной пошлятины, выворачивающей желудок.
– И где ещё четыре капустины?
– Продолжает волноваться.
– Я их что-то не вижу, - и картинно мацает воздушные потоки, врывающиеся в салон автомобильчика.
– Чтобы кролики размножались, знаешь, что надо делать?
– И хохочет: - Не надо им мешать!

Я тоже смеюсь и снисхожу до объяснений: остальная сумма ждет его после того, как пастушка выразит госпоже Пехиловой признательность за неожиданный, но своевременный подарок - в его лице.

– В моем лице, - проверяет щеки задумчивый Мамыкин.
– Как бы по нему не схлопотать?

Я успокаиваю товарища: никаких недоразумений не должно случится, все зависит от того, как он исполнит известную песенку - главное, чтобы от всего сердца, и тогда сердце дамы... Мамин снова возмущается: как много слов я говорю, нельзя ли быть проще, жиголо проклятый!

– Нельзя, - смеюсь я, - иначе ты не поймешь.

– Намекаешь, что я тупой?

– Не намекаю, говорю.

И мы смеемся, нам приятно катить по родному городу в дребезжащем кабриолете и, кажется, у нас нет проблем. Мы молоды, веселы, беспечны и не обременены никакими обязательствами, кроме приятных. Мы не знаем своего будущего - и этим счастливы. Оказывается, как мало нужно для счастья: не знать своего будущего.

Однажды мне приснился сон: будто я иду по горной тропе. Она узка и опасна, любой шаг в сторону - смерть. И уже у самой вечной вершины, скрывающейся в королевских облаках, понимаю, цель моя недостижима: камни тропы точно плавают в эфирной туманной мге и угадать благонадежность опоры нет никакой возможности. А путь назад отрезан кампепадным потоком. И тогда в минуту отчаяния я обращаюсь: Боже, милостив буди мне грешному!..

И после вопиющего гласа вижу: ЕГО, невнятного, сотканного из клочковатого тумана. ОН идет рядом, но по невидимой мне небесной дороге.

– Заплутал, раб божий, - слышу ЕГО голос.
– Ну-ну, а ты по камням-по камням иди, а вот по красным не ходи.

И вижу: тропа очищается, наливаясь благостным светом, но многие камни точно облиты густой киноварной кровью. И тем не менее я понимаю: путь мой отныне зрим.

Этот сон мне привиделся накануне наших показательно-парашютных выступлений перед НАТО. С криком дневального он улетучился, и я его не вспоминал, и вспомнил только, когда увидел окровавленные ошметки, разметанные по стылому полю. Они промерзли и походили на камни. По причине общевойскового бардака поиски мы начали только через четыре часа после десантирования и поэтому куски мяса молодых десантников были похожи на камни. Их было удобно собирать в плащ-палатки. Именно тогда на родном поле, продуваемом черным ноябрьским ветерком, я вспомнил о странном сне. И запомнил его.