Что еще мы могли сказать друг другу? Все уже было сказано, и то не нами, а «действующими лицами» нашей пьесы.

— Если я вам понадоблюсь, можете позвонить по этому телефону, — инспектор, остановившись на минуту, вынул из кармана блокнот, вырвал из него страничку и записал свой номер. — Вы сейчас начнете писать?

— Разумеется! Я сегодня буду писать до утра!

— Все правильно. По-моему — хотя я не очень-то разбираюсь в том, как протекает творческий процесс, — нужно писать или тут же, по горячим следам, или подождать какое-то время. Или написать сразу после пережитого, потом отложить и редактировать уже после большой паузы…

— У меня нет этого «после». Театр ждет мою рукопись. Если бы я знал, что они так спешат, я бы не ввязался в… в это дело…

— Вы хотели сказать — в эту игру, не так ли?

— Как вы угадали?

— По выражению вашего лица.

Мы прошли вместе еще немного и расстались на углу, у кинотеатра.

Дома я сразу же кинулся к пишущей машинке. Но работа пошла совсем не так легко, как я надеялся. Несмотря на то что инспектор Йонков всего за несколько часов на моих глазах «написал» и даже «сыграл» пьесу, мне понадобились долгие дни и вечера, чтобы превратить эти несколько часов в сценическое время.

Мне кажется, я сделал большую ошибку, показав первое действие Пирину, а после его одобрения легкомысленно передав начало пьесы театру. Директор немедленно отдал рукопись режиссеру — ведь здесь уже давно были назначены репетиции.

Может быть, именно из-за этой напряженной, принудительной ситуации мое дальнейшее писание как-то забуксовало. Репетиции шли полным ходом, даже стали появляться декорации, а я все еще не мог кончить пьесу. Так вдруг в пьесе возникла еще пьеса, где главным персонажем стал несчастный автор, то есть я. Но как бы там ни было, увлеченный, обрадованный талантливыми оригинальными решениями режиссера Асена Миланова, который готовился сыграть Йонкова, я, изнемогая от усталости и напряжения, пьесу всетаки закончил.

И как только я отторг от себя сюжет, то перестал ходить на репетиции и появился в зале лишь в день премьеры.

Впрочем, «в зале» — это неточное выражение. В зале как раз я и не появлялся: незадолго до поднятия занавеса я быстро прошел через сцену, по которой уже важно расхаживал «милиционер» в форме — ему предстояло «дежурить» у двери квартиры, — и шмыгнул в директорскую ложу в тот момент, когда в зале погас свет.

Вскоре глаза привыкли к темноте, и я увидел в одном из первых рядов Пирина Йонкова, а вокруг него много людей в такой же форме — вероятно, это были коллеги Пирина. Среди них сидел человек с характерным профилем — заместитель министра, как я узнал позже — прямой начальник Йонкова.

Но вот со сцены зазвучал текст пьесы. Он показался мне фальшивым. Зал живо реагировал на острые реплики персонажей, а мне они совсем не нравились. Как бы там ни было, я с трудом дождался антракта и сделал попытку незаметно миновать фойе. Но не тут-то было! Пирин схватил меня за руку, потянул куда-то, и мы предстали перед заместителем министра.

Тот немедленно отвел меня в сторону, заговорил о значении таких пьес, потом вдруг доверительно наклонился ко мне и тихо спросил:

— А кто все-таки убийца?

— А вы не догадываетесь?

— Нет.

— Тогда я вам ничего не скажу. Значит, пьеса отвечает основному требованию, которое предъявляется к детективу. Уже антракт, а вы не знаете развязки, не догадались, кто убийца.

— Но… откройте тайну мне одному!

— А вот это будет нечестно по отношению к остальным зрителям.

Тут зазвенел третий звонок — я был спасен… У дверей ложи кто-то схватил меня за рукав. Это был инспектор.

— Чего хотело от вас начальство?

— Чтобы я назвал убийцу.

— Ишь какой хитрый! Но это хорошо — значит, мы справились. Вы сказали ему?

— Нет, конечно! Ведь и вы мне ничего не сказали во время нашего «антракта»…

Я снова притаился в глубине ложи. Занавес поднят, и сотни глаз напряженно глядят на сцену. «Мы» — инспектор и я, — снова входим в квартиру, чтобы продолжить следствие и ответить на вопрос, всегда требующий напряжения, — «кто?».

Гео Филипов был просто не похож на себя: его элегантный, вполне соответствующий сезону костюм и модные туфли были испачканы грязью, в пыли, а костюм так измят, будто его вытащили из мешка старьёвщика. Да и всё на этот раз было не так, как всегда. Обычно он сидел за столом нога на ногу, спокойно — небрежная поза, внимательный взгляд и терпеливое ожидание — тот, кто напротив, непременно заговорит. Сейчас он больше напоминал своих «подопечных» — сидел на краешке стула с напряжённым выражением лица (именно как арестованный перед допросом). Правда, он готов был в любой момент прервать молчание и начать рассказ, который буквально рвался у него изнутри. Но майор, по прозвищу Цыплёнок (у него была маленькая круглая, как мячик, головка с редкими пушистыми волосами, сидящий на длинной морщинистой шее), с лёгкой улыбкой глядел в окно, ничего не замечая вокруг. Что его там так заинтересовало? Может быть, старенький «Запорожец» Филипова с прицепом и белоснежным серфом? Гео всё же открыл рот.