— Нет. Спросить не у кого. Разве у немецкого часового?

— Эх, ты! У колхозника какого-нибудь узнал бы.

— Это не трудно, сейчас…

— Нет уж, ты сиди здесь, наблюдай. А мы в крайний домик сходим, порасспросим хозяев.

— А вдруг там фашисты?

— Проверим. В случае чего прикроешь нас огнем.

Курганов и Чуриков, держа наготове автоматы, осторожно постучали в дверь. Им открыла худенькая, согнутая годами старушка.

— Тихо, бабуся! Мы русские.

Старушка едва удержалась от крика.

— Свои! Господи! Пришли наконец!

— Тише, бабуся, — вразумительно сказал Чуриков. — Пришли, но только пока в гости. Немцы в доме есть?

— Нету, нету. Проходите.

О Быкове старушка не слыхала ничего. Она угощала бойцов молоком, вытирала радостные слезы. С печи на пришельцев во все глаза глядели белоголовые детишки.

— Что ж! — тяжело вздохнул Курганов. — Прихватим какого-нибудь фрица, и айда!

— Верно! — загорелся от возбуждения Чуриков. — Возьмем пленного. Вот здорово!

— Нет! В нашу задачу это не входит. — Андрей чувствовал на себе ответственность, лейтенант назначил его старшим группы.

— Милые сынки! А вы сходите к нашему старосте. Он, проклятущий сын, с немцами заодно, им прислуживает, корову у меня отобрал…

— Верно! Он может знать что-нибудь о старшем лейтенанте.

— А живет он туточки, рядом, и немцев на этом краю нету, они все около церкви.

— Пойдем, бабушка, покажешь дом.

— Пойдемте, сынки!

Старушка провела разведчиков через улицу и издали указала на одноэтажный дом.

— Здесь и сидит, проклятущий! Вы уж накажите его, сынки, а я дальше не пойду: приметит меня — со свету сживет.

Господин Кучеров пребывал в благодушном настроении. Германское командование было довольно его деятельностью. Кучеров выдал фашистам двух комсомолок, старого коммуниста Болдырева, рабочего-двадцатипятитысячника, который прибыл из Москвы организовать колхоз. Девушек фашисты расстреляли, а Болдырева, совершенно голого, целый день водили по селу, избивали окованными металлом прикладами, после чего облили ледяной водой и превратили старика в ледяную статую. Болдырев стоял у церкви на ледяном пьедестале, седую бороду трепал порывистый ветер, а пьяные гитлеровские солдаты, проходя мимо строевым шагом, брали под козырек и хохотали. Ординарец командира роты Гинце повесил старику на грудь доску с надписью: «Карл Маркс», и этим чрезвычайно насмешил офицеров, которые запечатлели статую на пленке.

Сегодня господин Кучеров присутствовал при допросе двух пленных: старшего лейтенанта и сержанта, их захватили ночью во время разведки. В стычке с немцами оба русских были тяжело ранены.

Большерукого, широкоскулого советского командира допрашивали эсэсовцы. Он молчал, терпеливо выносил побои, мерцая своими зелеными хитрыми глазами. Трещали окровавленные приклады винтовок, специальные резиновые бичи становились скользкими от крови, но русский командир молчал. Второй пленный, коренастый сержант, ругал гитлеровцев последними словами, ударил ногой конвоира. Избитого до полусмерти сержанта бросили в холодный погреб.

— Заговорит! — успокоил немцев Кучеров. — Полежит на снежку, остынет буйная головушка.

Толстый эсэсовский офицер грубо взял Кучерова за плечо:

— Господин Кучер, спросите эту собачью свинью, будет она говорить или нет?

Кучеров перевел, опустив ругательство и пытаясь ласковой речью расположить к себе пленного. Русский командир покачал окровавленной головой.

— Ах ты, рябая морда! — вскипел Кучеров, забывая о вежливом подходе. — Ну, мы из тебя жилки повытягиваем!

Брат господина Кучерова в свое время служил в контрразведке у белогвардейского генерала Пепеляева, прославившегося изощренной жестокостью по отношению к большевикам. После разгрома Пепеляева он ловко перекрасился в советского работника и долгими зимними вечерами рассказывал брату о пытках и истязаниях. Господин Кучеров помнил ужасные повествования брата. Вечера воспоминаний прекратила ЧК, которая разыскала штабс-капитана Кучерова, и матерый палач получил по заслугам.

Господин Кучеров порекомендовал эсэсовцам использовать целый ряд «способов» из арсенала своего покойного братца. Старшего лейтенанта Быкова кололи раскаленными лезвиями кинжалов, тушили о его грудь и спину зажженные сигареты, густо посыпали раны солью; крупные белые кристаллики соли становились рубиновыми. Быков молчал. Его поливали серной кислотой, — старший лейтенант сжимал челюсти так, что хрустели и крошились зубы. Когда эсэсовцы, устав, садились отдохнуть, Быков сплевывал вместе с кровавой слюной осколки зубов и, прикрыв светлыми ресницами потемневшие от боли глаза, тихонько постанывал.

— Поднять его! — скомандовал один из эсэсовцев, по имени Вилли.

Старший лейтенант, синий от потери крови, молча смотрел на фашистов.

— Будешь говорить? — злобно спросил толстый эсэсовец. — Дикий фанатик, большевик, дерьмо!

Внезапно Быков разлепил спекшиеся губы.

— Буду… Скажу…

Это было так неожиданно, что обер-лейтенант, уже уверенный, что с русским нечего возиться, приоткрыл от удивления рот.

Кучеров улыбнулся, приблизив рысье лицо к едва стоявшему на ногах пленному, прошипел: