Только сейчас он обратил внимание, какой это был длинный коридор и как низко над головой нависал потолок, — это был рукав, в котором, с опущенными головами, заложив руки за спину, бесшумно, словно тени, маячили люди; а вдруг это были тени тех, оставшихся на улице; длинный, низкий коридор, проплесневевший, как старый картофельный мешок; топили здесь, по всей вероятности, тоже параграфами да пунктами кодексов; его уже познабливало; сама обстановка тут способна кого угодно придавить к земле, обнажить его жалкость; а тут еще эти двери… Все до единой без табличек, помечены только номерами, отворяются беззвучно, как в сновидении; Ауримасу даже подумалось: уж не снится ли ему все? Смутное это чувство не покидало его, пока он шел по коридору до самого темного, глубокого угла, где он и остался; к сожалению, это была явь, и он сам, как никогда трезво, отдавал себе в этом отчет; уши помимо его желания ловили каждый звук.

— Говорят тебе: записывай, — расслышал он и увидел, как мимо прошли две официантки с Крантялиса; Ауримас поспешил отвернуться. — Все надо записывать: когда пил, где да с кем… все в тетрадку… сколько когда спиртного заказывал…

— А бес его знает сколько… Приходит тогда… здрасте…

— Ладно — потом!

— И целоваться лез… облизывался, как кот на…

— Потом, потом…

Женщины прошли мимо, даже не глянув на него, — уф, пронесло; зато пристал коренастый, упитанный здоровяк в кепке; подошел, прищурился и слегка поизучал Ауримаса, потом пристроился рядом.

— С мясокомбината, ага? — доверительно зашептал он. — По колбасному?

— Что, что? — встрепенулся Ауримас. — Что вы, дяденька…

— Тихо, тихо… не пой… мне-то что… все тут по колбасному… — он кивнул на остальных, бесшумно скользящих по коридору. — Самое громкое дело в Каунасе… Как, по-твоему, выкрутится Длинный? Ну, Будя…

— Будя? Почем я знаю… при чем тут я…

— А я — при чем? — засуетился крепыш. — Я ведь тоже — ни при чем… Отсюда еще вырвешься… а уж оттуда… амба! Раз уж сама Москва зацепила… слишком жирно хапал голубчик, да все себе одному…

Ауримас собрался что-то сказать в ответ, но дверь распахнулась — на этот раз с жалобным скрипом, — появилось грубо размалеванное лицо секретарши.

— Глуоснис! Ауримас Глуоснис — есть?

Ауримас встал со скамьи.

— Тс! — вскочил и здоровяк; вцепился ему в локоть. — Как рыба, понял? Нем как рыба! Как водица! Ясно? Расколешься — Длинный попомнит… Будя друзей не оставит… велел передать!

Ауримас выдернул руку из потных ладоней человека в кепке и бросился в приемную; секретарша не глядя махнула рукой на ближнюю дверь, которая была услужливо распахнута, — тоже бурая, но обитая дерматином; в глубине, за большим бурым столом, сидел в коричневом кителе Раудис и, загораживая ладонью трубку, разговаривал по телефону; Ауримаса он словно не заметил.

— Садитесь! Садитесь! — Он положил трубку, вытер тыльной стороной ладони лоб и закивал, было похоже, что телефонный разговор оказался не из приятных. — Чего стоите? — он кивнул на стул напротив. — Фамилия? Имя? Год рождения? Место? Не работы, а рождения… Партийность? Беспартийный? Комсомолец! Судимости есть? Нет судимостей? Родственники за границей?.. Последнее место работы…

Он спрашивал таким голосом, словно никогда в жизни в глаза не видывал этого самого Ауримаса Глуосниса и даже имени такого не слыхал; взгляда он его не удостоил, все его внимание было сосредоточено на листке бумаги, куда он заносил данные: имя, фамилия, к судебной ответственности не привлекался — будто в жизни не было ничего более важного; если бы я его не знал… Но я знал его, и это было хуже всего; я узнал его, и конечно же он меня тоже, хотя и не подает виду; ведь мы уже встречались — правда, не в Каунасе; неужели он забыл; нет, он не мог забыть; он — председатель избирательного участка, там, недалеко от Любаваса, в лесах, председатель товарищ Раудис; тогда он как будто не интересовался ни моим батюшкой, ни дедушкой, ни тем более остальными, вовсе почтенными предками; называл меня «товарищ уполномоченный» (я был направлен от горкома партии, что удостоверялось особым письмом) и принял с распростертыми объятиями, как желанного брата, — участок был трудный; потом он отвел меня в соседнюю комнатушку, достал из кармана солдатскую флягу и налил спирту — целых полстакана; я выпил — и сам не понимаю, как не сомлел; даже не захмелел — удивительно; мороз жарил — тридцать ниже нуля, топили скверно; вокруг заливались собаки, выл ветер; трещали не то жерди в заборах, не то выстрелы; порой в сумраке мимо окна проплывал отряд вооруженных людей…

Нет, было непохоже, чтобы товарищ Раудис собирался удариться в воспоминания о былых февральских днях; выборы закончились, и товарищ уполномоченный (как значилось в командировочном удостоверении) положительно оценил работу председателя избирательного участка; правда, Раудис тогда не был прокурором, а был всего-навсего рядовым следователем; кадры растут быстро. Вырастал и перечень сведений о неком Ауримасе Глуоснисе; сосредоточенно щурясь, едва ли не до половины окуная в чернильницу толстую коричневую ручку, воссоздавал сейчас этот список прокурор; он вполголоса задавал вопросы, я отвечал — тоже негромко, словно боялся развеять туманную завесу, которая — я уже видел — выросла между нами; прокурор исписал одну страницу и потянулся за следующей, чего чего, а бумаги тут хватало.

— Гражданин Глуоснис, — произнес он, когда с анкетой было покончено, — теперь будьте любезны ответить на мои вопросы. Отвечайте четко, прямо и полностью. Умолчание не в счет. Или да, или нет. Да — нет. Обстоятельства уточните в том случае, если я попрошу. Понятно?

— Слушаю…

— Я спрашиваю, понятно ли вам?

— Как будто…

— Значит, да, — он что-то пометил на листке бумаги. — Вы студент?

— Учусь на курсах.

— Да или нет?

— Как вам сказать… Вообще вроде бы студент… но, с другой стороны…

— Это мне ничего не говорит. Отвечайте прямо, четко и полностью. Да или нет? Итак…

— Да.

— Или, может быть, нет?

— Студент… курсант…

— Та-ак, — Раудис не спеша записал; перо скрипело. — А до университета… до курсов этих… работали в горкоме комсомола?

— Да.

— Уволены?

— Нет.

— Сами ушли? По собственному желанию?

— Да.

— Хорошо. — Раудис поднял голову и наконец — наконец-то! — окинул меня взглядом; наши глаза встретились, где-то близ этой призрачной завесы, — потрясенные мои и бесстрастные его. — Хорошо, — повторил он. — Хорошо.