Это происшествие я хорошенько обдумал и в ту же ночь вывинтил лестничную лампочку, чтобы она не мешала моим коротким пробежкам между этажами; но тогда я увидел ее. Она стояла, широко распахнув дверь на лестницу, одной ногой уже ступила на площадку, другая оставалась за порогом — так и замерла на ходу; лицо у нее должно было быть удивленное. Должно было, потому что оно было в тени, и я его не видел; заметил только, что Мета без платка, а волосы треплет сквозняк; я обомлел на месте.

— Скорей, скорей! — крикнула она. — Ему плохо.

Не успел я и рта раскрыть, как она схватила меня за руку и, гремя каблуками черных полусапожек, повлекла по длинному пустому коридору в самый конец, где тоже была настежь распахнута дверь — уже другая, с матовым стеклом, — и чуть ли не бегом ворвалась туда.

— Ему совсем плохо, — повторила она, когда я, потрясенный и испуганный, очутился в большой, напоминающей полукруг комнате со стеклянной стеной напротив, — в комнате, на двери которой значилось РЕДАКТОР и которой я, как и всякий молодой внештатный корреспондент, сторонился; хватит с меня и Бержиниса. И еще пуще я перепугался, когда увидел на полу человека. Лежал он, беспомощно разметав руки, недалеко от другой двери, куда он, видимо, направлялся, — его голова, крупная и темная, была как раз возле порога; очевидно, он зацепился ногой за стул, который теперь валялся посреди комнаты, опрокинутый кверху донцем сиденья; я в один прыжок подскочил к лежащему. Никогда бы не подумал, что Грикштас окажется таким тяжелым, и тут я понял, почему Мета выбежала звать на помощь; и ведь ростом он был пониже меня, да и в плечах ненамного шире; он был даже порядком усохший, измотанный работой и болезнями, да и нога его — деревяшка, надо полагать, не слишком много весила; я наклонился, подсунул руку ему под грудь и приподнял; деревяшка стукнула — как и там, на горе; и точно, как тогда, я невольно зажмурился.

— Сюда, сюда на диван! — Мета махала рукой, расширенными, перепуганными глазами смотрела на нас; это были какие-то другие глаза — не те, которые я видел тогда, в университете, на лестнице; в них дрожало уже не любопытство, а страх. — Я сейчас.

Пока я укладывал Грикштаса на узкий продавленный диван, пока стягивал сапоги (один никак не стаскивался и скрипел — там-то и был протез), пока расстегивал пиджак, Мета судорожно рылась в ящиках заваленного бумагами стола, что-то там искала; она очень спешила, эта хорошенькая Мета, глаза прямо-таки пылали на ее лице, которое было темнее, чем волосы; и дышала она часто-часто, слегка приоткрыв рот, будто гналась за кем-то.

— Нету, — она похлопала ресницами и беспомощно развела руками. — Нет ли у тебя случайно конфетки?

— Конфетки? — я остолбенел. — Что ты… И… зачем?

— Йонису. Помогает. Если нет под рукой таблетки.

— По-моему, ему нужен врач, — я взглянул на лицо Грикштаса; таким — черным, дряблым, в глубоких морщинах, сведенным резкой болью — я видел его впервые; Грикштас задыхался, дышал прерывисто, хватал ртом воздух, без выдоха, всасывая его губами, по-рыбьи разевая рот; сощуренные глаза блестели из-под век, точно два холодных, узких стеклышка; конфетка?

— Конфетка — вроде лекарства, — вздохнула Мета. — Но он никогда не носит с собой. Не слушает. Потом — вот… Хорошо, что ты заглянул. И что я тебя заметила… Не знаю, как бы я одна. — Она посмотрела на меня.

— Не надо бы ему засиживаться по ночам…

— Легко сказать. А работа?

— Номер?

(Недаром, ой недаром ночевал я в редакции — в работе я кое-что смыслил…)

Мета кивнула.

— Сегодня ночью подписывает он.

— А Бержинис?

— Бержинис — завтра. Они меняются. Работы, Ауримас, тут хватит всем. Если бы не эти ночные дежурства… Посиди еще, ладно? — она наспех пригладила ладонью волосы — белокурые, дымкой вскинувшиеся надо лбом кудряшки, но от этого они, кажется, разметались еще пышнее, заструились, лучась против света. — Не оставляй его одного. И меня. Не позволяй ему шевелиться. Я — скоро.

Она повернулась и исчезла за дверью, оставив в комнате какой-то пряный, тонкий аромат; «и меня»; понятно, она торопилась в аптеку; сколько сейчас времени? Я нагнулся, взял руку Грикштаса и посмотрел на часы… И в этот миг почувствовал, что Грикштас смотрит на меня — не в потолок, куда только что был устремлен взгляд его мутных глаз, а на меня, склоненного над его часами; рука потянула вниз. Он ее сам отвел, свою руку, словно хотел поупражнять; потом опять взглянул на меня. Он нисколько не был удивлен, отнюдь, и почему-то вроде обрадовался, завидев меня около дивана, — этот лысый, морщинистый человек, и даже шевельнул губами, словно спешил что-то сказать. Но речь, видимо, еще не давалась ему, а, выталкивая слова через силу, он еще больше кривил страдальчески сведенные губы; неужели так и выглядит предсмертная гримаса? Я испугался и бросился к низенькому столику в углу комнаты, где стоял графин с водой; Грикштас медленно покачал головой.

— Спасибо, друг, — выговорил он ошеломляюще молодым и чистым голосом. — Давно я тут…

— Нельзя! — я как ужаленный подскочил к нему. — Вам нельзя. Ни за что!

— Вставать? Я и не собираюсь.

— Лежите спокойно, пока не вернется жена.

— Она приходила?

— Да. Пошла в аптеку.

— Интересно, который час?

Он приподнял руку с часами, поднес к глазам (глубоко посаженным и чуть подслеповатым), угрюмо сдвинул густые, совсем по-стариковски нависшие над глазницами брови и сразу же безвольно уронил руку вниз; по лицу судорожно метнулась гримаса боли.

— Сказано! — промолвил я как можно более строго. — Нельзя — значит, нельзя. Ваша жена знает.

Он взглянул на меня — ледяными глазами, но ничего не произнес и снова вперил взгляд в потолок. Я все еще не был уверен, что он меня узнал — этот темный, морщинистый человек с колючими седыми бровями, — несмотря на то, что он как будто обрадовался, увидев меня рядом; впрочем, неизвестно, как бы он себя вел, окажись на моем месте кто-нибудь другой.

Резко затрезвонил телефон. Я снял трубку.