Шрифт:
— Что — знать?
— Когда и что мы теряем… — ее голос по-прежнему был спокоен, мягок, он словно выплывал из легкой дымки, которая окутывала ее самое, — из самого сущего… И чаще всего, Ауримас, мы сознаем это много позже… Только, Ауримас…
Ауримас… Мы, Ауримас… Только, Ауримас… Меня бросило в жар: по имени? Помнит? Столько лет? После всего…
Заныло сердце, я отвернулся; не хотелось ее видеть. Как спокойно она разговаривает, думал я, вспоминая ее голос в первый день войны, как вяло, серо звучит он сейчас; и что она сказала мне потом — в ту ночь, когда… неужели все — смеха ради, все так легко и просто…
Я довольно сердито тряхнул головой.
— Это хорошо, коллега.
— Ауримас, но ведь…
— Это большое утешение, сударыня.
Меня знобило — от этих слов; сударыня; от своей неожиданной развязности, причину которой я сам не мог осознать, от внезапно нахлынувшей ярости, которая вдруг, как клещами, стиснула мне горло.
— О! — воскликнула Марго; ее глаза двумя черными пульками стрельнули на меня. — О! — повторила она. — Семинара по хорошему тону у нас в вузе покамест… к сожалению…
И засмеялась — надменно, холодно, как Шапкус; я опрометью кинулся мимо нее наверх.
Мимо нее и Меты — пропади они пропадом; в конце концов, чего им от меня надо? Чего надо им всем — ну, точно сговорились, лезут в душу, на ощупь пробуют каждый нерв; дайте же мне побыть одному!
Знает! Она все знает, но этот голос… этот всезнающий тон… Неужели и то, что сегодня ночью у Лейшисов… валялся на диване и думал о ней… о Мете… знает?
И почему о ней, если…
…Пропади вы все пропадом, все до одного, думал Ауримас, без малейшего внимания глядя, как химик выводит формулы на черной, словно вся минувшая ночь, доске; химик был старенький, согбенный, точно крюк, и писал он забавными пунктирами, звонко стукая по доске, будто колотил посохом о пол; звенело в ушах, в голове, отдавалось в груди; пропадите пропадом! Чего вы от меня хотите? Вы, вы все!.. Ах, смешно мне… Я, Ауримас Глуоснис, смеюсь над вами всеми… и над тобой, моя милая сударыня, и над Даубарасом, и над Маргаритой — а вам это и в голову не приходит… Плевать я хотел на…
Выручил звонок, так как химик уже вполне определенно собирался поинтересоваться, почему промышленность для синтеза аммиака применяет главным образом давление в триста атмосфер, и поглядывал, само собой разумеется, на меня — глазами всезнающего пророка, так что вогнал меня в краску.
Ауримас очутился внизу, у самой столовой, несмотря на то что ему явно было нечего там делать: отбивная стоила червонец…
— Червонец? — переспросил Гарункштис, оказавшийся поблизости (впрочем, где ему еще быть, как не в столовке!). — Слушай, старик, я возьму… У меня сегодня выплатной день.
Выплатной? Ишь ты, никогда не скажет: получил гонорар, или зарплату, или аванс, всегда — выплатной день, как будто это придает ему, Мике, вес; по студенческим масштабам он действительно загребал немало; и обед Мике заказал поистине королевский — щи и жаркое из свинины да еще по большому бокалу пива; Ауримас ел с молчаливым наслаждением.
Откровенно говоря, не хотелось беседовать и с Мике, и он досадовал на себя за то, что с такой легкостью принял его щедрость; хоть и от чистого сердца, а все же — за все придется платить, и не только червонцами, которые ты берешь у него в долг, но и еще кое-чем похлеще — беседой о самых щекотливых делах; отступать было поздно.
— Ну, как твои новеллы? — спросил Мике, кидая на тарелку обглоданную косточку и вытирая носовым платком губы; этакий полностью довольный судьбой Мике Гарункштис. — Пойдут?
— Какие новеллы?
— Не прикидывайся, друг мой, младенцем. Будто я не знаю…
А откуда? — Ауримас заморгал глазами, будто в глаза ему сыпанули песком; откуда ты знаешь, Мике? Но ничего не сказал, сдержался, закусил губу, закрыв путь словам… Ну, а коль скоро ты все знаешь, то больше об этом нам с тобой…
— Итак, долг в стипендию, — проговорил он, будто и не слышал сказанного Гарункштисом. — В тот раз три, сейчас…
— Сказано: угощаю, — Мике выложил на стол деньги. — Когда-нибудь, может, и ты… вдруг и я окажусь на мели…
— Ты-то не окажешься.
— Ты уверен?
— Конечно.
— Не скажи… — улыбнулся Мике. — И что же ты думаешь все-таки?..
— О чем?
— Все о том же. О жизни.
— Хочешь знать? Очень? — Ауримас помедлил, потом красноречиво провел пальцами по шее. — Вот что! Ясно?
— Не понял, — откровенно сознался Мике.
— Видимо, придется бросать.
— Писать, что ли?
— И все остальное.
— И учебу?
— Буду искать работу.
— Ну, литературой в наше время… — покачал головой Мике. — Особенно если нет ни имени, ни опыта…
— А у кого есть?
— Кое у кого, Ауримас, есть. А у тебя… а у нас с тобой…
Ауримас плотно сжал губы, закусил чуть ли не до крови. «Никаких сомнений! Беги отсюда, юноша! От иллюзий… Если еще можешь, беги… Ведь, кроме грязи, здесь, милый друг…»