И тут женщина впервые с момента задержания заговорила. У нее был низкий с легкой хрипотцой голос, который хорошо звучит по телефону и очень возбуждает некоторых мужчин:

– С «Боже, царя храни» вы здорово придумали. И заныкались, как надо. Потому, что на Речном я вашу легавскую мышеловку сразу просекла.

– Интересно, как?

– Нормальный мужик красивую бабу с ног рассматривает. Потом грудь оценивает и, уже в последнюю очередь, лицо. А мент на «шесть на девять» немедленно таращится, сопоставляет – та или не та. В железнодорожном ресторане тоже вами смердело, даже креозот не перебивал. И в Жуляны нечего было соваться, хоть сержант тот и тупой, как сибирский валенок, зато у официантки глаз змеиный. Точно, что запомнила! А в Борисполе было чисто, потому и рискнула, взяла клиента. И вы меня – тоже взяли, да еще и под оркестр! А я-то вначале обрадовалась, что не надо косметичку на пол ронять и фраеру под столом промежность показывать! Думаю, пока он лыбится, я ему в рюмку накапаю. Вот и накапала! На свою голову!

Я помыслил и решил не делиться славой с армейским капитаном. Если уж, выражаясь на языке преступников, «инспектору горбатого не слепишь», то пускай так и будет. Поэтому я только молчал и сочувственно кивал головой. Женщина жалобно вздохнула:

– Допрашивать пришли, или просто рассмотреть?

– Спасибо, насмотрелся. Мне ваше, как вы говорите, «шесть на девять» каждую ночь снится – в паре с Дзержинским.

– А он тут при чем?

– Его портрет у меня в кабинете перед глазами висит. А под ним – ваше фото на кнопке. Допрашивать вас я тоже не собираюсь – вот они, мои ручонки: ни блокнота, ни ручки. Но посидите вы до утра тут, потом в Лукьяновке парашу понюхаете, соскучитесь по мне, тогда, может быть, и пообщаемся через протокол. А сейчас я пришел исключительно, чтобы углубить вашу эрудицию. Вы слышали, что за последние годы практически всем женщинам-убийцам высшую меру заменили пятнадцатью годами?

– Говорили. Хотя, тоже не мед, особенно, если первые пять лет в тюрьме. Там или с ума сойдешь, или чахотку сразу подхватишь. Та же «вышка», только в рассрочку.

– Вижу, вы проинформированы, хотя после отсидки вас ни на одной «малине» не засекли. Впрочем, как говорит мой старый подполковник, разве сейчас «малины»? Дешевый бардак! Тем не менее, как говорили вам в школе, почти из каждого правила есть свое исключение. Когда я говорил, что женщин практически не расстреливают, это не значило – ни одну женщину не казнили! Об Анке-Пулеметчице вам рассказывали?

– Это что – кликуха, или та, которая в кино про Чапаева?

– Извините, я забыл, что эта история раскручивалась, когда вы свой срок мотали. К тому же, проходила эта пулеметчица не через милицию, а через КГБ. Вы угадали, это совсем другая Анка. Была такая, нежная, удивительная, отличница и, кажется, даже комсомолка. Перед самой войной. Когда немцы пришли, пошла к ним служить – в карательный отряд, и то не секретаршей. Ну, каратели, они и есть каратели – полное собрание всякой швали, по которой петля плачет. А наша барышня туда по идейным соображениям пошла, можно сказать – из любви к искусству. Потому что очень ей нравилось людей расстреливать. Из пулемета, отсюда и кликуха. Убивала наших пленных, партизан, евреев, просто заложников. Для нее – что ребенок, что калека на костылях, что беременная женщина – разницы не было. Всех косила!

– Сучка! – сказала Курощапова и выругалась. Кто бы говорил…

– Не возражаю. Войну она пережила, вышла замуж за инвалида Советской Армии, родила детей, дождалась внуков. Вот тут ее и взяли. Чекисты хвалились в прессе, что они, мол, искали ее долго и настойчиво. Да я думаю, взяли случайно, когда совсем другое дело раскручивали. Это уже роли не играет. Главное, хоть и была уже наша «пулеметчица» на заслуженном отдыхе, все равно ее расстреляли. Иначе народ бы не понял нашу самую гуманную в мире Советскую власть.

– Правильно сделали, – согласилась она. – Но при чем здесь я? Родину не предавала, евреев не расстреливала. Ну, притравила пару кобелей, так просто не рассчитала дозу. Убийство по неосторожности – к чему здесь вышка?

– К тому, что у вас есть шанс стать следующим исключением из правил – после «Анки-Пулеметчицы». Потому, что и в этот раз народ гуманизм не воспримет. До троих «кобелей», между прочим, было семь беззащитных бабушек. И среди них, кстати, ни одной еврейки.

Она ничего не сказала, только взяла у меня сигарету из пачки, которую я ношу на допросы. Посидели, помолчали, послушали, как дежурный под дверью сопит. Наконец она заговорила по-человечески, без «фени»:

– Когда-то да и должно было это закончиться – чудес не бывает. Везет не до смерти. Что мне остается, инспектор Сирота, симулировать сумасшествие? Можно, для разнообразия. Что актерский талант у меня есть, это еще в школе говорили. Но какой смысл? Прописаться навечно в спецпсихушке? Чтобы сходить с ума там постепенно и по-настоящему? Нет, лучше уже сразу в яму с колышком вместо надгробия и бляхой с номером вместо фамилии. Но я так понимаю, что пришли вы не из любопытства. Считайте, что сегодня я добрая и без протокола расскажу обо всем. А дальше – это уже мое дело.

– Спасибо за хорошие намерения, потому что любопытством тут и не пахнет. Я тоже сегодня добрый: вы наконец-то сидите не в ресторане, а я за вами больше не бегаю. Потом, да будет вам известно, я не чувствую никакого удовлетворения от вашего ареста. Меня вообще тошнит от женщин-преступниц. А вы – убийца. Тем не менее, для профессионального роста все же хотел бы я знать: почему вы отправляли на тот свет только одиноких старых женщин и стареющих бугаев из среднего номенклатурного звена?

Она села удобнее, выровняла спину и посмотрела на меня так, как смотрит кандидатка в золотые медалистки в глаза экзаменатору: