Я смотрел им вслед, а сзади подошла Аленка, обвила меня руками и положила острый подбородок на плечо — она любила так делать.

— Вот видишь, — шепнула она, — не зря мы с тобой прогулялись.

После этого мы стояли в арке и долго, упоительно целовались.

Через три дня я принес готовые фотографии Владлену, и он разместил мой фотоотчет в ноябрьском номере своего журнала. Еще через две недели в редакцию пришло порядка двухсот тысяч писем с обсуждением заданной темы. Люди стремились доказать, что чистая, настоящая любовь существует. Каким-то невероятным образом мои фотографии задели за живое тысячи людей.

Меня пригласили дать интервью сразу три радиостанции, я побывал на телевидении, промелькнул в новостях и на канале «Культура». Владлен выпустил внеочередной номер с моими фотографиями, под лозунгом: «Вечная любовь». На обложке красовалась фотография Аленки, сделанная мною много месяцев назад, на крыше. Аленка будто целовала заходящее солнце, хитро поглядывая в камеру прищуренным глазом. Фотография взорвала общественность. Мне разом признались в любви сотни юных девушек. В честь моих фотографий открылся спонтанный фестиваль молодежи, которая призывала покончить с продажной любовью, и очистить слово от гнилых примесей.

«Битлы» пели, что любовь, это все, что нам нужно. Но они и не подозревали, что любовь — это то, чего действительно нам не хватало.

К концу ноября в Москве выпал первый снег, на Красной Площади флеш-мобберы провели акцию под названием «Целующиеся в слякоти», в которой приняли участие двадцать тысяч человек. Они притащили с собой два гигантских транспаранта с изображением Аленки, целующей солнце, и фото велосипедистов.

Первый снег в Москве явился предвестником так называемой «любовной лихорадки», и в то же утро я впервые почувствовал себя знаменитым.

В мире, который претендовал на то, чтобы казаться реальным, от психолога приятно пахло дорогой туалетной водой. Психолог разбирался в моем творчестве, он ловко цитировал Солженицына и Маркеса, все время улыбался и часто повторял режущую слух фразу: «Ну, что, давайте потестимся». Психолог приходил один раз в день, часто до обеда, но иногда ближе к вечеру. Тесты у него были разнообразные, заковыристые и непонятные. Любой выполненный тест вызывал у психолога улыбку. Иногда он радовался, как ребенок, и утверждал, что я семимильными шагами иду на поправку. Буквально несусь к финишу, словно лихой спринтер. На вопрос, смогу ли я вспомнить, что происходило в последние минуты перед аварией, психолог отвечал уклончиво, и выходило, что, скорее всего не вспомню, но надежда всегда есть. О, как же жить без надежды.

Аленка все еще падала, стоило закрыть глаза, но теперь я различал сон и явь. Теперь-то я знал, что Аленка упала, она умерла. А мне только и осталось, что лежать под простыней и «теститься» перед обедом.

Затем вместе с психиатром пришла Анна Николаевна. Она выглядела бледно, но подобная бледность шла ее тонкому личику с острыми скулами и тонкими, почти незаметными губами. Анна Николаевна держала в руках букет темно-красных роз. Их тягучий аромат вытеснил свежий воздух их палаты с неторопливостью уверенного в себе завоевателя.

Анна Николаевна много лет уверенно держала себя в руках, оставаясь спокойной и равнодушной, по крайней мере, внешне. Что творилось у нее в душе, одному богу известно. Даже я, проработав с ней бок о бок три года, не мог с уверенностью сказать, есть ли у Анны Николаевна чувства, или их удалили путем хитрых хирургических вмешательств. Она радовалась, когда нужно было радоваться, грустила, когда этого требовала ситуация, веселилась вместе со всеми (видимо, чисто механическое чувство). Если я хотел видеть в ее глазах печаль, то я ее видел, но это вовсе не означало, что когда я отворачивался, глаза не становились стеклянными, словно у куклы, и любые эмоции выветривались из них подобно винным парам из открытой бутылки.

— Я рада, что вы живы, — сказала она и положила розы на тумбочку у изголовья.

— А уж я-то как рад.

— Честно сказать, не верила.

— А вот как вышло…

— Сначала мне позвонил Святослав. Он не дождался вас на премьере, а ваши телефоны были выключены. Он первый забеспокоился. Разбудил меня в три часа ночи. А потом я начала звонить вам, Алене, а потом увидела в новостях репортаж об аварии. И как-то сразу подумала, что вы мертвы.

— У меня вот другой вопрос, — мягко вмешался психиатр, отгораживая Анну Николаевну, — Филипп, скажите, вы можете вспомнить тот момент, когда видели Анну в последний раз перед аварией?

Я неуверенно покосился на Анну Николаевну.

Ложные воспоминания.

Когда психиатр просил «потеститься», он в первую очередь пытался отделить мои ложные воспоминания от воспоминаний настоящих. Они цеплялись за реальность, словно пиявки. А психиатр, как мясник, небрежно обрубал ненужные концы и вышвыривал их в неизвестность. Делал он это не всегда аккуратно, порой откровенно вмешиваясь в мою личную жизнь, рвал чувства, безжалостно втаптывал в грязь эмоции. Лену он называл воплощением больных фантазий. Брезентового — образом излишней болтливости, который возник из скрытого желания всегда находиться в центре внимания любой компании. Он говорил, что нужно избавляться от ложных воспоминаний как можно быстрее, иначе они прорастут в голове, как сорняки, забьют реальность — и тогда будет уже совсем плохо.