Я помню разговор, который этот самый К. и завел… Эта мода осуждать идею равенства… И кто? Совсем не аристократы по рождению, неудачники, слабые люди… нет, это смешно — такое детское ницшеанство у этого К…. Он выставляет вперед генетику, будто он в ней что-то понимает — нашел боевого слона!.. Но Лазар говорит, что у великих людей что-то не рождаются великие дети; он верит в наследственность на уровне Менделевского горошка — или что он там выращивал, — цвет волос, форма ушей — это, вероятно, наследуется; а когда ему внушают, что дети рабочего глупее детей академика!.. — Но не бывает равных способностей! (Это К.)… — Да боже мой, ни о каком равенстве способностей не идет речь, — о равенстве возможностей! (Лазар)… Пример у Лазара простой: двое хотят поступить в языковую гимназию; одного принимают, потому что у него отец со связями, а другого — нет, не принимают, хотя у него побольше способностей, чем у первого… Я отвлекаюсь на свои мысли: интересно, — думаю я, — а если эта энергия злая, эта способность подличать, заводить связи, выгодно пристраивать своих детей, с успехом идти на компромиссы; если это все — тоже способность, такая же, как способность к математике или к языкам, — что тогда?… Как тогда нам сопротивляться, чтобы нас не утопили, не растоптали, чтобы мы не задохнулись?… нашего мальчика скоро надо будет пристраивать; и тоже мы ведь хотим в гимназию с английским языком; и придется опять унижаться, просить…

Что еще я вспомнила?… Вот… Эмила, который вместе с Лазаром работает в академии… Но это была одна из тех странностей — всегда можно подумать, что ее нарочно придумали, а ведь она и вправду случилась… Зачем-то Эмил зашел к Лазару… Они разговаривали; малышка наша подошла и стала о чем-то просить отца; чтобы он ей что-то нарисовал что ли… Эмил заговорил с ней, таким фальшивым тоном, каким обычно разговаривают с детьми взрослые, когда притворяются, будто всерьез убеждены, что будто бы дети равны взрослым… Вот Лазар никогда не разговаривает с детьми таким тоном, Лазар не лжет, Лазар знает о себе, что он умнее ребенка… Я вышла из кухни, чтобы забрать девочку, чтобы она им не мешала; и вот вижу, Эмил дал ей бумажку что ли, и говорит, что она может играть, как будто это деньги; а, нет, он сказал — играть «в магазин»… А девочка сказала: «Это не деньги, это левы!»… [6] Она оказывается, я поняла, деньгами называла только монеты, только металлические деньги; а левами называла бумажные деньги… Случайно получилась такая двусмысленная реплика у нее… Эмил сказал Лазару каким-то меланхолическим голосом: «Серьезная заявка у твоего ребенка…» Не помню, как Лазар ответил, но как-то они сразу о чем-то другом заговорили… И Лазар не запомнил эту реплику, а ведь она такая забавная получилась… Странно, что они оба так мало внимания обратили на эту реплику… Но я другое вспомнила… все к тому… о чем я все время думаю… Этот Эмил — еврей, и вот он как-то получил разрешение поехать в гости в Израиль, он ездил к своему какому-то приятелю, по приглашению… Лазар мне сказал, что теперь Эмил приглашает нас в гости, Эмил будет рассказывать свои впечатления… Я подумала, что не надо идти; ведь, наверное, Эмил пригласил каких-то своих единоплеменников, рассказывать будет собственно для них, а мы будем себя неловко чувствовать… Но на лице Лазара такое милое кроткое выражение интереса, ему хочется послушать… Зачем я буду всякие свои предположения высказывать… Мне идти не хотелось, но я ничего не сказала… Мы втроем пошли. Конечно, и Лазар Маленький… Вот уже года полтора я замечаю, как это он тянется участвовать в разговорах взрослых людей, особенно если мужчины разговаривают; он прислушивается напряженно, ищет возможность вставить какую-нибудь свою реплику… Я думаю, он совсем не глупее их, когда речь идет о политике или о философии… Конечно, всякое бытовое он хуже знает, но это и не главное… Иногда его реплики действительно немножко невпопад, но это потому что он волнуется и потому что к нему несправедливы, могут оборвать и даже резко, не дают договорить до конца… А чем они гордятся? Тем, что старше его? Все равно ведь не умнее… Я боюсь, вдруг его сильно обидят… Но он не обращает внимания на эти обиды, все равно тянется, прислушивается, и сам стремится говорить…

У Эмила сидел еще какой-то его знакомый; значит, мы, жена Эмила, Ива ее зовут, она болгарка, и их дочка — годика три — мешала, конечно… Но он интересно рассказывал, разные сценки, ситуации… Но вот он сказал, как это уже когда он улетал, и в аэропорту две очереди на таможенную проверку; ну, уже из Израиля ой улетал; и он стоял в очереди, где евреи стояли, их не очень тщательно проверяли, а рядом была очередь арабов, их тщательно проверяли… Я сразу встрепенулась и спросила, не стыдно ли было ему стоять в такой вот привилегированной очереди… Лазар даже мотнул головой и брови сильно сдвинул, он был недоволен моим вопросом, ему не хотелось никакого спора, хотя я совершенно уверена, что в этом случае Лазар был со мной согласен… Эмил посмотрел на меня таким хитроватым дипломатическим взглядом… Он хорошо выглядел, как это бывает после зарубежной поездки, голубые водянистые глаза у него стали довольно яркие… Он решил, что в этой компании может не скрывать своих симпатий к Израилю, и ответил мне, что евреи в Израиле имеют причины обыскивать арабов — а вдруг бомба спрятана или что… Я сказала, что причины для того, чтобы обыскивать всех подряд людей одной национальности или одной религии всегда можно найти… И можно и не только всех обыскать, но и всем поменять имена, или всех сжечь в газовой камере… И с его единоплеменниками уже так поступили в прошедшую войну… Тут Лазар глянул на Эмила, и быстро улыбнулся в сторону; Лазару, наверное, стало интересно, что теперь Эмил ответит мне…

Я, как это бывает со мной, говорила запальчиво, и Эмил тоже понемногу впал в запальчивость и сказал, что вот именно для того, чтобы не повторились те преследования и убийства прошедшей войны, евреи и хотят быть сильными…

— Значит, — сказала я. — Испытания ничему не учат людей, ничему, кроме несправедливости к другим людям. Все хотят быть сильными за счет чужих несчастий…

Конечно, разговор перешел на положение тех, кому поменяли имена… Я сказала, что даже если бы и была автономия болгарских турок внутри Болгарии, ничего плохого не было бы в этом… Лазар Маленький бросился в разговор и сказал, что должна быть свобода передвижения из одной страны в другую — как человек захочет — Если во мне турецкая кровь, я что, обязательно должен все время жить в Турции?!.. Ива, жена Эмила, сказала, что если бы сделать эту свободу передвижения, то все захотели бы жить только в Париже, в Лондоне или в ФРГ… Знакомый Эмила поддержал ее (я не поняла, этот знакомый, он еврей или нет)… Я заметила, что Лазару Маленькому стало приятно, потому что его реплику приняли всерьез и всерьез возразили… Эмил сказал, что вот, перемена имен — это такая месть за времена турецкого ига… У его жены сделался очень одобрительный вид… Я встала… Я тогда почувствовала, что Лазару не нравится весь этот спор, он тяготится этим спором; он уже давно считает все эти домашние споры бессмысленными и тягостными; но я уже не могла остановиться… Я встала и сказала Эмилу, что в германских и австрийских газетах конца тридцатых годов писалось о его единоплеменниках кое-что поинтереснее этого пресловутого «турецкого ига»; и все эти писания обосновывали возможность уничтожения миллионов людей, и женщин и детей; и я всегда считала, что эти писания — ложь; а теперь я буду считать их правдивыми, а убийства в газовых камерах буду считать просто обыкновенной местью! До свидания!..

Я вышла из квартиры… Дверь входную спокойно прикрыла… Никто не удерживал меня… Я села в подъезде на скамеечку… Ведь этого Эмила, в сущности, и его единоплеменники нисколько не волнуют… И никакая справедливость или несправедливость не волнует его… Его волнует только собственная шкура… Вот он еврей, и если будут убивать евреев, то и его убьют, и потому он начинает кричать, что убивать евреев несправедливо; а всех других, значит, справедливо, или по крайней мере Эмилу будет безразлично… Но Лазар сердится на меня за этот спор… Лазару будет совсем тяжело и одиноко на работе; там ведь все чувствуют, что Лазар не такой как они; что он притворяется, когда пишет все эти лживые статьи и книги… А с этим Эмилом у него какие-то более или менее человеческие отношения… У меня слезы навернулись на глаза, так мне стало жалко Лазара… Еще посидела… Вдруг шаги вниз по лестнице в подъезде… Думаю: это Лазар или сын?… Лазар Маленький… Он сел радом со мной… Я взяла его за руку… Такая ручка у него, длинненькая, тоненькая еще, но тверденькая такая; он улыбнулся, согнул руку в локте, сжал кулачок, и мускулы тонкие надулись… — Лазарчо, — говорю. — Я пойду извинюсь… — Он тебя оскорбил, ты ему ответила. А зачем извиняться?!.. — Все равно. Он к отцу нашему хорошо относится…

Я представила себе одиночество моего Лазара Большого на работе, и пошла в подъезд… Чувствую, Лазар Маленький не идет за мной… Я оглянулась… он подошел к этим деревянным рамкам, на которых ковры выбивают, и выгибался, гимнастику какую-то проделывал… Я позвала его… он пошел ко мне… без большой охоты… Я позвонила… Эмил открыл… Я быстро и не глядя ему в лицо, сказала: извините… Он заговорил суетливо, что а, ничего, ничего… После я пила кофе, что-то говорили о кино, я все время молчала… чувствовала себя униженной…

Когда мы возвращались домой, Лазар Маленький заговорил об этом споре, но Лазар Большой спросил у меня что-то по хозяйству, я стала отвечать… Я поняла, что он не хочет этих бессмысленных разговоров; и без того понятно, что все плохо… Но мальчик все же сказал, что я не должна была унижать себя этим извинением… Лазар Большой сказал, что если бы извинился Эмил, это значило бы, что у Эмила есть сила воли; а раз извинилась я, значит, это я сильный человек… Лазар Маленький промолчал, и в молчании его чувствовалась пренебрежительность; чувствовалось, что он обижен на отца и думает, что отец нарочно притворился и солгал… И ведь это, наверное, так и есть; и я чувствую, что Лазар Большой сейчас солгал; и солгал, потому что наше мнение, мое и Лазара Маленького, кажется ему слишком резким… А на самом деле он с нами согласен…

В комнате тяжело пахнет выпившими мужчинами… Я распахиваю настежь окно… Жена Бориса почему-то оборачивается ко мне и говорит спасибо… отрывисто…

Все устали и отупели… Куда это она ходила?… А, ну я показывала уже, где ванная и туалет…

Еще светло… Все-таки лето… С улицы слышно какие-то голоса, как всплеск шумной воды вверх в фонтане… Машина проехала… Тихо… Лазар кофе мелет… Прямо на глазах темнеет в комнате… Свет не хочется включать… Сейчас все начнут по очереди выходить… И мне бы надо… Кажется, уже никому не хочется говорить… У меня какая-то тупая бредовая ревность… Тупо думаю, может, это Лазар не потому что я больная, просил ее; может, это он так за ней ухаживал…