Но тут рассказчица прикусила внезапно язык, потому что Перминов показался опять в дверях, подозрительно оглядывая Николаева, который сидел рядом с женой, румяный и, видимо, взволнованный.

— Я прошу вот дедушку письмецо к Сашеньке написать, — поспешила она объявить мужу с деланной, заискивающей улыбкой.

Перминов принял тотчас же свой обычный медоточивый вид и начал просить Николаева сочинить письмо, не откладывая в долгий ящик. Старик не заставил себя уговаривать и, достав лист серой бумаги, перо и чернила и вооружившись огромными старомодными очками в черепаховой оправе, немедленно приступил к сочинительству. Сперва следовали обычные поклоны всей родне и знакомым, затем обычное же: «Посылаю вам, любезная дочь моя Сашенька, материнское свое благословение, которое может быть вам полезным до гробовой доски». Дальше расписывались яркими красками прелести и выгоды жизни в Забайкальской области и в заключение предлагался Сашеньке совет бросить неблагодарную родину и ехать к любящим родителям на новую, более счастливую жизнь.

Старуха все время заливалась слезами, пока писалось письмо, однако так и не посмела высказать какое-нибудь противоречие тому, что диктовал муж. Взгляд его зеленых глаз, казалось, усыплял в ней всякую мысль, подавлял всякое движение ее собственной воли. И Николаев не сомневался в том, что мечты ее уйти от этого человека так и останутся навсегда пустыми, несбыточными мечтами…

Только что заперли после вечерней поверки коридор, оставив на этот раз камеры отворенными, как кто-то прокричал зычным голосом, чтоб все сходились в одно место на выбор артельных чиновников. Арестанты повалили тотчас же в большую камеру, одни — движимые общественными инстинктами, другие — простым любопытством. В меньшей камере остались на месте только Боруховичи, Перминовы да сумасшедший Бова, неподвижно сидевший в своем углу в шапке и шубе, сучивший какую-то веревку и ворчавший себе под нос разные заклинания. Даже семидесятишестилетний Тимофеев с своим длинным табачным носом и клеймом на морщинистом лбу поплелся вместе с другими. А впереди всех неспешными шагами двигался в низко подпоясанной ремешком белой рубахе, со скрещенными на груди руками и несколько насмешливой улыбкой, старик Николаев.

— Ну что, не надумал, асмодей? — хлопнул его по плечу суетливый Китаев и, не дождавшись ответа, побежал вперед разыскивать Красноперова. Но Красноперов уже сам заявил о себе. Взобравшись на нары, он закричал к собравшейся толпе:

— Не будем терять, господа, времени! Что касается старосты, то мы все здесь смело можем уверить обратную партию, что лучше прежнего нашего старосты Свистунова желать нельзя. Да и выбирать больше некого.

— Как некого? Соколова можно выбрать, а не то Иванова, — послышался чей-то голос из задних рядов.

— Чего тут разговаривать? Свистунова оставить! Обратная партия согласна! — заглушила его крикливая глотка Китаева, уже успевшего снюхаться и со Свистуновым.

— Свистунова! Свистунова!

— Соколова!

— Ну так, значит, решено, господа, оставим Свистунова, — заключил Краснопёрое, как бы не расслышавший других голосов. — Остается теперь более важное дело — продажа майдана. А то насидимся в дороге без чаю, сахару и табаку. Сколько же дадите за майдан, старики?

Все молчали.

— Я сам готов дать три рубля, — заявил тогда Красноперое.

— Три рубля! Кто больше? — закричал, появляясь вдруг на тех же нарах и беря в свои руки бразды правления, староста Свистунов, мужчина атлетического сложения с розовыми надутыми щеками и длинными рыжими усами.

— Четыре рубля даю, — отозвался красивый брюнет с гладко выбритыми щеками, одетый в черный сюртук и. серые клетчатые брюки. Очевидно это и был еврей Левенштейн, о котором предупреждал Красноперое.

— Слышите, четыре! Кто больше? Красноперое предложил шесть рублей, Левенштейн восемь. После того Красноперое замолк. Свистунов готовился уже выкрикнуть, что майдан поступает к Левенштейну, как вдруг с противоположной стороны из толпы послышался негромкий и точно охрипший несколько голос, заставивший всех невольно обернуться:

— Пятьдесят кипеек набавлю.

— Ба! Землячок? Это ты? — изумился обрадованный Китаев. — Не уступай, не уступай, брат, жиду, поддержи наших!

Все захохотали и протолкали Николаева вперед к нарам, где происходила борьба.

— Пятьдесят кипеек набавляю, — повторил он еще раз, откашливаясь, и смело взглянул на противника своими серыми проницательными глазами.

— Десять рублей даю, — объявил Левенштейн.

— Пятьдесят кипеек набавляю! — невозмутимо отозвался Николаев.

— Двенадцать рублей!

— Двенадцать с полтиной.

— Четырнадцать.

— Четырнадцать с полтиной…

— Ого-го! Молодчинища, старик. Не уступает! Не робеет!

— Ай да Павел Николаев. Знай наших шелайских!

— Да и не уступлю… Вы как думали? — приосанившись, заявил Николаев, торжественно оборачиваясь к толпе и вызывая в ней взрыв сочувственного хохота.

— Значит, четырнадцать с полтиной. Кто больше? Левенштейн советовался с кучкой товарищей. Рядом с ним очутился и Красноперов, тоже что-то шепнувший ему.

— Второй раз четырнадцать с полтиной… Кто больше?

— Шестнадцать рублей, — сказал Левенштейн.

— Шестнадцать с полтиной, — как эхо, откликнулся Николаев.

От волнения он был красен как вареный рак, но на лице написана была твердая решимость. Китаев в искреннем восторге то и дело посылал ему громкие одобрения.

— Не робей, дружище, катай его! Закатывай!

— А чего думаешь? И не обробею! — хвастался расходившийся старичина. — Так прямо до сотни и стану гнать.

Толпа ответила на эти слова новым радостным гоготанием.