— Не старик это, а прямо два сбоку!

Однако кто-то из благоразумных подошел к нему и дружески предупредил, что майдан вряд ли стоит таких денег.

— Сказал: до сотни гнать буду! — не слушая, крикнул Николаев и нетерпеливо махнул рукой.

Левенштейн пытливо посмотрел на него.

— Двадцать рублей, — провозгласил он торжественно.

— Двадцать с полтиной, — дал свой обычный ответ Николаев, доводя веселье толпы до истерики.

Левенштейн отступился… Свистунов ударил кулаком по нарам.

— Майдан за тобой, старик! Половину денег сейчас же внеси.

Не успела состояться продажа майдана, как начали подбираться игроки. Они сошлись в меньшей камере, где у одной из стен находилось единственное место во всем этапе, казалось, совершенно укрытое от зорких глаз конвойной команды. Тут очутились и Китаев с Красноперовым, и еврей Левенштейн, только что пытавшийся отбить у Николаева майдан, и много других любителей сильных ощущений. Стремщик стоял уже на своем посту, и остановка была только за майданщиком, который обязан был доставить карты, свечу и устроить наблюдение за ходом игры. Николаева невозможно было узнать. Куда девались его степенность, солидность, неунывающая безмятежность, которыми еще недавно он так выгодно отличался от арестантской шпанки. Неопытный, совсем сбитый с толку, облитый потом, ярко разрумянившийся, он комично бросался из стороны в сторону, жалкий, беспомощный, как мокрая курица, не зная, что делать, с чего начать. Кобылка безжалостно издевалась и острила над ним. Наконец-то удалось ему завербовать себе в помощники татарина Равилова, знавшего толк в игре и согласившегося наняться за известную плату. Разостлали на полу коврик, зажгли сальную свечу, стали сдавать карты. Равилов прикурнул возле играющих с намерением записывать число сыгранных партий, от которых майданщику шел десятипроцентный доход. Сам же Николаев, потешая собравшуюся толпу любопытных, ходил вокруг, взволнованно ударял себя то и дело руками по бедрам и говорил:

— Эвона в какую беду сам себя втюрил! Вот драть-то бы кого, старого дуралея, надо! Не было никакой заботы, лежал себе на боку, припеваючи, так нет! Надыть было такую обузу на плечи взвалить. Ну, не диво ли, люди добрые, а? И когда теперь выберешь эти двадцать с полтиной, а?

— Пропала теперь твоя голова, старик! — смеялись над ним арестанты. — Еще погоди, прикладов от капитана Петровского отведаешь!

— Да неужто?!

Но едва успел он задать этот вопрос, полный самого неподдельного и вместе с тем комичного ужаса, как произошло нечто необыкновенное. Где-то в отдалении что-то вдруг звякнуло, точно быстро отбрасываемый дверной засов; послышался шум проворно улепетывающих ног; огни сразу везде потухли, арестанты, даже решительно ни в чем не повинные, торопились взобраться на нары, юркнуть под халат и притвориться спящими. А по коридору бежали уже солдаты с ружьями наперевес, освещаемые фонарем дежурного и поощряемые чьим-то властным окриком:

— Бейте их, мерзавцев! Я покажу им карты!

И вот кого-то настигли в коридоре: раздался звон оплеухи, стук приклада и вслед за тем верещанье точно подхваченного зубами псов зайца.

— Помилуйте, шпашите!.. Ваше вишокоблагоррдие, я ни причем… Отпустите душу на покаянье!

— Ну, жида нашего поймали, Вороховича, — промолвил Китаев из-под халата, — в чужую влетел!

Истерический визг женщины был продолжением сцены: это больная Ента бросилась на помощь к своему злополучному мужу. Ей отвечал плач проснувшихся ребятишек.

— Ты стремщик? Ты сторожил играющих? — кричал, топая ногами, офицер.

— Никак нет, ваше благородие, я цесный еврей, я по своему делу к ноцному ушату ходил.

— Он мой муж, ваше благородие… У нас большая семья… Мы бедные евреи…

— А коли так, нечего шляться по ночам. Убирайся скорей подобру-поздорову на нары.

Маленькая, невзрачная фигурка грозного капитана, в сопровождении целой оравы солдат, вооруженных ружьями и фонарями, появилась в камере. Он медленно обошел ее кругом, пристально вглядываясь в лежавшие по нарам неподвижные, как трупы, фигуры арестантов.

— Сразу на всех сон напал, — обратился он иронически к солдатам. — В следующий раз всякого, кого поймаете на стреме или за картами, отводите в баню.

И с этими загадочными словами капитан Петровский проследовал в другую камеру. Через четверть часа опять послышался лязг запираемых засовов, и наконец все смолкло.

Очнувшись от временного оцепенения, арестанты начали мало-помалу выползать из своих нор. Послышались разговоры, сперва робкие и негромкие, потом насмешливые и веселые.

— Антипы проклятые! — завопил Журавль.

Китаев потешался над побитым Боруховичем.

— Что, брат Мойша? Бока-то саднеют небось, а?

— Да порядком-таки отделали церти… под орех!

— Ха-ха-ха! Каков капитан? Он, брат, чох-мох не разбирает, лупит кого попало. Пардону запросил?

— Запросил бы и ты… А про какую это он баню говорил?

— Жаль, тебя не сводили туда. Выпарили б тебя там березовыми вениками так, что ты и жидовки своей и жиденят не признал бы… Вот стремщика нашего тоже не мешало бы отлупить путем. Не зевай, подлец, коли деньги берешь?

— Уж это вестимо.

— А где же, братцы, наш майданщик? Уж не в баню ль его отвели, сердечного?

— Да не хуже, брат, бани! — отозвался из-под халата голос Николаева, за которым последовал взрыв хохота в камере. — Едва-едва ноги уволок… Вот жизнь-то себе нажил, туес колыванский! Знаешь что, Китаев? Купи ты у меня майдан, право слово, купи. За пятнадцать целковых отдам, куда ни шло.

— Нашел дурака. Ты думаешь, что старый колпак Левенштейн и вправду хотел купить? Да мы тебя, аспида, нарочно только раззадоривали, дразнили, как индейского петуха.