— Что мы — каторжные, что ль? Торопиться!..

— Кто поспешит, людей насмешит.

— Да я не к тому говорю, чтобы торопиться, — оправдывался я, — а просто спрашиваю: что мы будем делать?

— Шарманку крутить.

— Где же тут шарманка? Все захохотали.

— Ну и плохи ж вы, Миколаич! Тут об книжках-та забыть надыть…

Я совсем сконфузился и начал оглядываться по сторонам. Над колодцем возвышался, на перилах, вал с железными ручками. Я взялся за одну из них, и огромный вал заскрипел и грузно повернулся. Тут только вспомнил я о принесенных нами бадьях и канате.

— Эхма! Давайте-ка лучше песенку, братцы, споем! — сказал молодой, довольно красивый парень Ракитин, имевший в тюрьме прозвище «осинового ботала» (так назывался бубенчик, который вешают на шею коровам, чтоб они не заблудились в тайге).

И, не дожидаясь поощрения, он запел высоким, сладеньким тенорком:

Но эта песня, должно быть, не понравилась ему, и он тотчас же затянул другую:

Я насторожил уши.

— Вдоль чего стремится?

— Вдоль кровли воин молодой… То есть совсем, значит, молоденький паренек, ну вроде как я… И красавец такой же… И едет он к жене своей родной, супруге своей драгоценной…

— Постойте! Как же по кровле может он ехать? По дороге, по полю — так, а по крышам кто же ездит? «В дом кровных» нужно петь, то есть в дом родных.

— Хорошо-с. Это я беспременно запомню, будьте спокойны. Ох, и жестокая ж была у меня прежде память, Иван Николаевич, до чрезвычайности я, бывало, помнил всякую вещь! И ужасную страсть имел к наукам. Ну, а с тех пор как женился, гораздо тупее стал.

— А, вы женаты, Ракитин? Где же ваша жена?

— Здесь же, за мной пришла. Да разве вы не, видали — в обозе женщина ехала? Скверненькая такая, скверненькая старушоночка, плюнуть хочется! Она на пятнадцать лет меня старе.

— А вам самому сколько лет?

— Двадцать седьмой вот с покрова пошел. И мальчишечка у меня, знаете, есть, сюда же пришел, Кешей звать. Третий годок. Ох, и болит у меня сердечушко об ем, как подумаю, — болит!

— А об жене не болит?

— Жена что! Жен можно двадцать добыть, стоит захотеть. Особенно такому артисту, как я!.. Любая баба с ума от меня сойдет, от честной моей красоты!

И он вдруг пустился в пляс, приговаривая скороговоркой:

— Ах ты, ботало осиновое! — хохотали арестанты.

В эту минуту в дверях появился нарядчик Петр Петрович.

— Запарился же я, ребята! — сказал он, снимая шапку и обтирая лоб красным клетчатым платком. — Трудненько будет забираться сюда.

Тяжело дыша, он уселся рядом с нами на бревенчатом широком срубе шахты. Я попросил его объяснить, что имеет в виду горное ведомство, предпринимая эти работы.

— Да, почесть, ничего, паря, не имеет… Так, дурные деньги завелись… К старым выработкам, вишь, подойти хотят, что в той большой сопке находятся. Там вода теперь — ее нужно спустить через штольню вниз, вон в то болото у светлички.

— Когда же осуществится этот план?

— В том-то, паря, и дело, что — когда?.. Если бы вольный труд… А с картежными никогда этого не будет.

— Никогда?..

— Ну, может статься, лет через тридцать — сорок. Надо только думать, что гораздо раньше надоест деньги зря бросать… И в старину-то к тому ж, шелайская руда не из первосортных была: на пуд всего каких шестнадцать золотников серебра. А в Алгачах, к примеру, есть жилы — двадцать восемь золотников дают. Там только людей подавай, а серебро сейчас же бери, без всяких подготовительных работ… Вот хоть бы эту шахту взять: ее надо довести, по планту, до шестидесяти сажен глубины; пока же в ней девять всего сажен.

— В таком случае для чего же возобновлен Шелайский рудник?

— Для тюрьмы… Чтоб, значит, вашего брата учить!.. {20} Однако, ребята, мы болтаем, а работать-то всё-таки надо. Как бы уставщик не заглянул… Хоть брюхо-то у него и толстое, таскать тяжело, а подползти все же может. Надевайте канат на валок!

Мы накрутили на вал канат и к концам его привязали по бадье, или, говоря на горном жаргоне, по кибелю. Четверо из нас, в том числе и я, стали вертеть вал за железные ручки, двое других принимали кибель и выливали из него вонючую воду в пристроенный тут же желоб, из которого она стекала в канаву.