Шрифт:
— Вишь какой храбрый выискался! Ну да не на того напал бы. Посмотрел бы ты, как он по Каре проезжал. Нас больше тыщи человек согнато было. Как, помню, гаркнет: «Запорю!» Так вся тыща и замерла. Как зачал поливать, братцы мои, как зачал поливать…
Сто человек подряд перепорол до полусмерти — и ускакал.
— За что ж это он, дедушка?
— Ну да вот показалось, вишь ты, что мало сробили… Бывало, два воза березовых прутьев так и лежат всегда возле работы.
— И неужели ж не находилось человека, который бы за себя постоял?
— Как не находилось, паря! Один татарин был, здоровенный такой татарин, Магометом Байдауловым звали. «Ну, говорит, братцы, я порешу Разгильдеева, на первый же раз, как увижу, порешу». Смотрим мы: ровно не пьяный, а глаза кровью налиты и из лица весь переменился. А раньше того смиренный был парень. Видим, твердо человек решился. А тут кобылка еще подзуживать: «Куды тебе, мол, увальню! И рука-то у тебя дрогнет, и гайка заслабит». — «Нет, не заслабит, говорит, — убью». Ну ладно. Вот работаем мы опять дня этак через два. Глядим — едет полковник, и прямехонько в нашу сторону. Байдаулка рядом со мной стоит. Надзиратель во все горло орет: «Шапки долой! Смирно!» Все шапки скидают, инструмент на землю бросают. Смотрю: Байдаулка в шапке, бледный весь и кайлу в руках держит… Я ни жив ни мертв, трясусь, не знаю, что будет. Соскакивает тут Разгильдеев с копя и прямим манером к оному подлетает: «Мерзавец!» Крепким таким словом загибает его… «Это что тебе в башку дурью влезло?» Лясь его в одно ухо! Лясь в другое! И что тут вышло промеж них, я и до сих пор не пойму. Вижу только: Байдаулка на земле валяется, а Разгильдеев ногами его топчет… «Убрать его, негодяя, на край света!» Вскочил на коня — и был таков. Байдаулку того же часу и увезли. Так никто и не узнал, что с ним сделали.
— Как же это он оплошал? Струсил?
— Не струсил, а так… Рокового, значит, своего не нашел еще Разгильдеев.
— Какого рокового? Человека… человека такого.
— Да ведь его и после не убили?
— Не убили — это верно, а только кончил он хуже, чем убивством.
— Как так?
— Сам государь услыхал об его злодействах, отрешил ото всех чинов и должностей и приказал явиться к себе в Питер. Только он не доехал — подох!.. Заживо сгнил — черви съели… А опосля того вскоре и нам, крестьянам, воля пришла. [30]
30
Мне до сих пор неизвестно, так ли именно умер «варвар» Разгильдеев, но рассказ о том, что он сгнил заживо и перед смертью был разжалован, весьма распространен в Восточной Сибири. Жаль, что никто не написал биографии Разгильдеева, не собрал всех существующих о нем легенд, песен и пр. Пройдет еще десяток-другой лет, перемрут живые еще свидетели того ужасного времени, последние старики — «богодулы», — и сделать это будет уже гораздо труднее. (Прим. автора.)
— Пора бы и всему вашему разгильдеевскому семени подохнуть! — решил Семенов, вдруг почему-то со злобой взглянув на старика. — Чужой только век заедаете! Самим было плохо, вы и другим того же хотите.
— Полно, однако, ботать-то зря, — вступился Петр Петрович, — ступайте лучше на работу.
Ракитин подошел тогда к Петру Петровичу и со сладкой улыбочкой и заискивающими глазами спросил:
— Кого же назначите вы у нас буроносом?
— Ваше дело. Кого захотите, того и назначайте. По очереди можно для отдыха ходить…
— Вы бы их вот, Петр Петрович, назначили, — продолжал неугомонный Ракитин, указывая на меня. — Они люди к работе непривычные, люди ученые, не то что мы, туесы простокишные. [31]
— Коли хочет, пущай. Мне что!
— Вот и распрекрасно. Иван Николаевич, вступите-с в исправление вашей должности.
— Какой такой должности? — сурово спросил я, чрезвычайно недовольный тем, что мной распоряжаются без моего согласия и желания.
— Вы буроносом у нас будете-с… Буры таскать… Как только мы затупим их, вы, значит, и понесете к кузнецу подвастривать. В этом и труд ваш состоять будет. Бурить-то ведь тяжелее, Иван Николаевич, в погребу этаком сидеть! С вас-то, положим, Петр Петрович не спросит, он тоже понимает обращение… Голова, сейчас видно!.. Ну, а все-таки…
31
Туесом называется в Сибири бурак, берестяное ведерко, в котором держат молоко. (Прим. автора.)
— И сколько же раз ходить мне придется взад и вперед?
— Когда как случится. Три, пять, семь разиков… а то пофартит — и ни одного, ежели буры стоять будут.
Но от одной мысли подниматься на эту высокую гору три и даже семь раз я пришел в неописанный ужас.
— Нет, нет, ни за что! — закричал я. — Лучше двадцать вершков выбурить.
— Иван Николаевич! — умоляющим голосом убеждал меня Ракитин. — Голубчик, согласитесь.
— Да вам-то что? Вам от этого легче станет, что ли?
— Не легче, а жалко мне вас, вот что…
— Вот пристало осиновое ботало! — прикрикнул на него Семенов. — Говорит тебе человек — не хочу. Ну, стало быть, и дело его.
Ракитин тотчас же замолчал и, съежившись и печально вздыхая, начал взваливать себе вязанку буров, на плечи. Мы отправились на свою шахту, решив, что буроносами будут желающие или все по очереди. Вслед за нами явился и нарядчик.
Мы спустили в кибеле буры, молотки и чистки и затем, захватив с собой свечи, по лестницам направились сами в глубину колодца.
— Кто из вас буривал? — спросил Петр Петрович. Вес молчали.
— Ты, Ракитин, ведь, уж наверное, бурил. Где ты был раньше?
— В Зерентуе, Петр Петрович, только я… раза два всего бурил, и вышло у меня за два раза, в сложности, дна вершка без четверти. Потому у меня рука была сломанная в младенчестве и с тех пор размаху правильного не имеет.
— Ладно, брат, ладно! Тут не размах, а сноровка нужна. А ты, Семенов, бурил?
— Нет, — отвечал угрюмо Семенов, хотя арестанты много раз рассказывали про него как про лучшего бурильщика в Покровском.