– Поняла, поняла, – проворчала я, отходя в сторону. – И все равно ничего на носу рубить не буду, а то ненароком отрублю себе нос, а Лешка подумает, что он от дурной болезни отгнил. А я…

– Вот же болботуха, – прокряхтел старик, склоняясь над Никой. – Знамо дело, язык без костей.

– Ага, а у вас в языке хребет имеется, – нервная словесная диарея продолжалась.

Я боялась, что не заткнусь еще долго, но грозное: «Цыть, я сказал!» – оказалось очень даже эффективной затычкой.

Знахарь осторожно поднял Нику, прижал кроху к груди и жалостливо покачал головой, глядя на осунувшееся личико.

– Бедолажка ты моя маленькая! Вижу, трудненько тебе пришлось, совсем колдун окаянный тебя измотал. Ну да ничего, мы ему, супостату, спуску теперь не дадим! Я комнату, где вы жить будете, святой водицей окропил, свечи церковные зажег, окна и двери молитвами запечатал. Никакая нечисть отныне и сюда не проникнет, и отсюда не выйдет. Ну, пойдем в дом.

И он медленно, словно преодолевая сопротивление воздуха, направился к крыльцу.

За ним тащила сумки я, замыкал шествие ощетинившийся, натянутый, словно струна, Май.

Пес не отрываясь смотрел на спящую девочку, но злобного красного свечения в его глазах больше не было.

Там светилась только бесконечная, жертвенная преданность. И любовь.

Мы поднялись на высокое крыльцо, я, положив сумки, забежала вперед и открыла перед стариком дверь, ведущую в дом. Дверь нехотя скрипнула, но в дом отвела. И знахаря с Никой, и меня, и Мая. А потом, посчитав, видимо, что и так перетрудилась, категорически отказалась закрываться самостоятельно, оставив Щель Сквозняковишну.

Пришлось опять мне заниматься вредным бабьем. Это отвлекло меня буквально на пару секунд, но их деду и Маю хватило, чтобы исчезнуть в пузе дома.

Потому что жилище знахаря вовсе не было убогой покосившейся избушкой. Дед Тихон в свое время обустроил свой лесной хутор весьма основательно. Про забор из бревен я уже упоминала? Так вот, внутренние, так сказать, дворовые постройки забору ничуть не уступали. И сарай для сена, и теплый коровник, в котором шумно вздыхала рыжая Марфута, бесперебойно поставлявшая хозяину вкуснющее молоко, и даже убежище местного бомонда – курятник, – все это было сложено из ровненьких, умело обтесанных бревен. Но это были так, безделушки-шкатулочки, по сравнению с домом. Мне всегда, когда я приезжала к деду Тихону в гости, казалось, что именно здесь, в этом доме-тереме, Александр Роу снимал свои сказки.

Высокое крыльцо, резные перила, ажурные наличники на окнах, задорный петушок-флюгер на крыше – видно было, что знахарь любит, холит и лелеет свой дом. А дом любит своего хозяина. Во всяком случае, здесь всегда было тепло, душевно и уютно.

А еще здесь было много комнат. Я, если честно, толком и не знала, сколько именно, потому что с обзорной экскурсией по дому не шарилась.

И куда мне теперь идти? Я села в самой большой комнате на стоявшую у стены лавку, пристроила рядом свой багаж и решила подождать, пока меня хватятся. Впрочем, нет, я не хочу, чтобы меня хватали, лучше так – подожду, пока старик не обнаружит мое неприбытие к месту назначения.

Обнаружил. Только, похоже, не старик, а пес.

Послышалось цоканье когтей по доскам пола, в комнату вбежал Май, схватил зубами одну из привалившихся к моим ногам сумок и поволок заикающуюся от испуга торбу в глубь дома.

Я суетливо вскочила и, не забыв прихватить остаток багажа, бросилась следом за путеводным хвостом.

Без которого я, если честно, точно заблудилась бы. Потому что Май повел меня в мансарду дома, где я никогда раньше не была. Даже не предполагала, что здесь, под крышей, есть жилые комнаты. Лестница, ведущая туда, стратегически притаилась в самой дальней части дома. Чтобы найти ее, надо было миновать комнату самого деда Тихона, а сюда я без хозяина никогда не заходила.

Узкая и скрипучая лестница явно не привыкла, чтобы ее топтали так часто, поэтому тряслась и жалобно охала.

Почти как я, взбираясь с тяжеленной сумкой по ее деревянным ребрам. Путеводный хвост давно исчез вместе со своим хозяином, но теперь я не заблужусь. Это если бы тут были три сосны, тогда – да, тогда точно заблудилась бы, я дама бывалая, а в двух комнатах, одна из которых проходная, блудить сложно. Да и не хочется. Блудить.

Еще карабкаясь следом за Маем по лестнице, я уговаривала заистерившее было сердце успокоиться. Да, опять мансарда, но ведь это совсем другая мансарда, не такая, как в Сан-Тропе. Вряд ли в доме православного деда Тихона следует искать храм вуду – перистиль. Просто это место – наиболее защищенное от непрошеных гостей. Да и незаметно сбежать отсюда довольно сложно, каким бы сильным колдуном ты ни был. Надо было тщательнее подбирать тело носителя, урод, маленькая девочка мало что может сделать.

Так что, господа параллели, аналогии и сравнения, собрались кучненько и – вон отсюда! Мешаете только, шантрапа истеричная.

Я, пыхтя и сопя, как паровоз, показанный братьями Люмьер, прибыла наконец на место. Так на конец или на место? А, неважно. В комнату, в общем.

Одну из двух, разместившихся в мансарде. Эта была довольно просторной, пусть и не перегруженной меблировкой, но все необходимое здесь было: широкая кровать с металлическими шишечками в изголовье (такая же была у моей кубанской бабушки), старинный деревянный шифоньер, массивный стол и чинно расположившиеся вдоль стены стулья. На полу лежали домотканые дорожки, стол накрывала чистая, хоть и пожелтевшая от возраста скатерть. Высокая перина, горка подушек на кровати, с любопытством выглядывавших из-под кружевной накидки, господи, я словно вернулась на тридцать лет назад! Родители отвезли меня на лето к бабушке, на Кубань, сейчас утро, бабуля убежала на базар, чтобы побаловать внучку спелой черешней, а я только проснулась. И впереди чудесный летний день, наполненный солнцем, купанием в речке, смехом и радостью.