– И что?

– В зале сидели два друга, два новоиспеченных лейтенанта. Один, вдохновленный таким красноречием парторга, вскочил и принялся пылко критиковать руководство. Чего он только не наговорил на том собрании! А на следующий день его вызвали к начальству. – Бондарь внимательно посмотрел в глаза Роднину. – Вы честный, бескомпромиссный сотрудник, сказали ему. Вы заслужили повышение по службе. Мы тут посовещались и решили послать вас в Кувейт. Будете нашим резидентом. Лейтеха стал объяснять, что он не имеет опыта, да и языка тамошнего не знает… Не беда, успокоили его. По легенде вы будете глухонемым, так что язык вам без надобности. Его придется отрезать.

– Обычная байка, – поморщился Роднин. – У нас никто никому языков не отрезал и не отрезает.

– Да, – согласился Бондарь, – это, конечно, преувеличение. Но вот то, что говорливый лейтенант до сих пор не поднялся выше чина полковника – чистая правда. Как и то, что его товарищ нынче в генералах ходит. После памятного собрания у него начался стремительный карьерный рост. Знаете, почему? – Не дождавшись реакции собеседника, Бондарь сам ответил на свой вопрос: – Потому что второй лейтенант, оказавшийся куда более сообразительным, тоже выступил с резкой критикой. Но направлена она была не против руководства, а против своего же товарища. Будущий генерал обвинил будущего полковника в пустопорожней болтовне, в неправильном понимании демократических основ, в стремлении выпятить свою персону за счет голословных утверждений.

«Пригласить в гости, – пронеслось в мозгу Роднина. – Причем не в гостиной расположиться, а засесть на кухне, чтобы никто не мешал. Только не по чарке выпить, а по пять-шесть. И поговорить по душам. Объяснить капитану, что я ничуть не жалею о своем выступлении на том собрании, как не завидую правильно сориентировавшемуся Волопасову. Признаться, что ссылка действительно имела место, только отправили меня не в Кувейт, а в Тбилиси. И очень хорошо. Потому что в противном случае 9 апреля 1989 года в ход пошли бы не саперные лопатки, а пулеметы с гранатометами. Так стоит ли тосковать о генеральских звездах, так и не упавших на мои погоны? Нет, конечно, нет. Капитан поймет, он сам слеплен из того же теста».

– Я вижу, вам совершенно не дорого ваше личное время, товарищ капитан, – произнес Роднин, ужаснувшись собственной деревянной интонации и надменному выражению, которое несомненно появилось на его лице. – Что касается меня, то обсуждать всякие дурацкие байки считаю занятием, недостойным офицера. Так что не задерживаю. Работайте.

– Есть!

Лихо крутнувшись на каблуках, Бондарь зашагал к выходу, не чеканя шаг, но зато развернув плечи, словно на параде. Кейс с портативным компьютером висел в его руке совершенно неподвижно.

Провожающему его взглядом Роднину померещилось, что он видит себя самого – таким, каким он был лет пятнадцать назад, когда держаться прямо было значительно легче, чем прогибаться перед начальством.

– Удачи! – запоздало выкрикнул Роднин, но дверь за Бондарем уже закрылась. – Все равно удачи тебе, капитан, – прошептал Роднин, несмотря на то, что его пожелание упало в пустоту.

Расположившиеся на галерее мужчины одновременно взглянули на часы. До назначенного срока оставалось ровно семнадцать минут. Полночь – самое подходящее время для зрелища, которого они дожидались. Ноль-ноль часов, ноль-ноль минут – сплошное зеро.

– Ты веришь в нечистую силу? – поинтересовался Кочер, ласково поглаживая свою неправдоподобно толстую шею.

– Сейчас не очень, а в детстве верил, – откликнулся Ханчев. – Помню, матушка однажды решила меня окрестить, тайком от отца. Ничего из этой затеи не вышло. Поп выставил меня из церкви. Сказал, что я одержимый, ну, бесноватый. – Рассказчик огладил щегольские усики, как бы убеждаясь в том, что он давно не тот мальчик, которого можно было запугать всякой чертовщиной. – После этого случая мне прохода не давали. Как завидят меня, так начинают кричать: «Дьяволенок, дьяволенок!» – То ли воспоминания были тому виной, то ли черезмерная порция табачного дыма, но Ханчев закашлялся, а когда заговорил снова, его зрачки были чернее обычного. – Так что трудное у меня было детство, очень трудное. А хуже всего, что из-за всей этой ерунды во мне действительно что-то переменилось. У меня начинались корчи при виде каждой церкви, каждого креста. Священники утверждали, что беса, который в меня вселился, изгнать невозможно, слишком сильный.

– Чушь какая-то, – пробормотал Кочер. – Почему же на родине тебя корежило, а в Москве – нет?

– Потому что у себя я был один такой, на всю округу, а тут на меня никто внимания не обращает. – Ханчев лучезарно улыбнулся. – Одержимых дьяволом полно. Легко затеряться. Мне нравится.

– Становится прохладно, – пожаловался Кочер. – Дополнительный обогрев включить, что ли?

– Коньяк разве не греет? – удивился Ханчев, бросив в очередной раз взгляд на бутылку «Камю», из которой то и дело угощался шеф. Пузатая, с непропорционально длинным и тонким горлышком, она все равно выглядела изящно. Из-за налитого в нее благородного напитка? Или из-за его запредельной стоимости?

– Коньяк, – мечтательно произнес Кочер, плеснув себе еще несколько капель. – Знаешь, как он появился?

– В этой бутылке? – Ханчев засмеялся своей шутке, но сначала шумно проглотил заполнившую рот слюну.

– Вообще появился, – строго произнес Кочер. – В мире.

– Какая разница? Главное, что он есть. Я люблю коньяк.

– Кто его не любит?

Бутылка со стуком вернулась на пластмассовый столик. Даже не подумав угостить собеседника, Кочер сделал крошечный глоток и, насладившись его вкусом, приступил к обстоятельному рассказу.