«В Московском метрополитене очень ясно понимаешь, почему это невозможно, – подумал Бондарь, поднимаясь по эскалатору. – Уж кто-кто, а я точно не люблю человечество. Некоторых женщин и товарищей по работе – да, но их можно по пальцам перечесть. По пальцам одной руки, частично сжатой в кулак. Незнакомые люди мне не братья, я им тоже не брат, не сват и даже не троюродный дядя. Почему же получается так, что это ради них я выполняю свою работу? Наверное, любовь тут ни при чем. Наверное, побудительные мотивы тут другие. Первый из них – долг. Сейчас это слово опошлено, его неловко произносить вслух, но чувство долга сохранилось во многих из нас. Пропадает оно, и от человека тоже мало что остается. Так, ходячее недоразумение в штанах или без штанов. Пищеварительный тракт с конечностями. К сожалению, таких с каждым годом становится все больше».

Бондарь двинулся к выходу из подземного перехода, но вдруг вспомнил, что должен хотя бы частично загладить вину перед Тамарой, и остановился возле малость поддатой цветочницы.

– Сколько стоят ваши пионы?

– Это гладиолусы, – оскорбилась женщина, покрепче обжимая ногами свое ведро.

– Гладиолусы так гладиолусы, – сказал он. И взял целую охапку.

Дверь Бондарь открыл сам, так и не отважившись тронуть кнопку звонка. Вошел в прихожую, включил свет, потоптался, сбрасывая обувь и пальто. Никто на шум не вышел. Тишина в квартире была гнетущей.

– Гм, – кашлянул Бондарь, шурша целлофановым кульком.

Тамара по-прежнему никак не реагировала на его возвращение. Приблизив лицо к зеркалу, Бондарь провел пальцем вдоль припухшего рубца на скуле. Н-да, подумал он, за порез от бритья выдать не получится. И вообще кривить душой не хотелось. Постоянно выдавая себя за кого-то другого во время выполнения заданий, учишься дорожить минутами, когда можешь побыть самим собой. Но как рассказать Тамаре правду о событиях вчерашнего дня? И как объяснить, что звонить ей он не стал, опасаясь прослушивания? Она могла выдать Бондаря неосторожной фразой. Спросить, к примеру, связано ли его отсутствие с выполнением нового задания. Ведь Тамара не поверила в то, что Бондарь бросил службу и ушел на вольные хлеба. Слишком хорошо она его знала. Настолько хорошо, что он понятия не имел, как станет выкручиваться.

Оттягивая неизбежное выяснение отношений, он постарался придать взгляду решимость и спокойствие, которых не испытывал. Выставил дурацкий букет перед собой и двинулся в глубь квартиры.

На кухне Тамары не было, там царили чистота и порядок, но вкусные запахи за сутки улетучились, выветрились, словно их там никогда не было. Гостиная тоже была пуста и неприветлива. Подбадривая себя покашливанием, Бондарь заглянул в спальню.

– Привет, – сказала ему Тамара, сидящая на кровати со скрещенными ногами. – Простудился?

– Нет, гм-гм. – Бондарь переложил букет из руки в руку. – Все в порядке.

– Приятно слышать, – кивнула она, не отрывая глаз от разложенных поверх простыни карт. – А я вот гадаю. Неизменно выпадает «дальняя дорога».

– Я действительно уезжаю, – хрипло произнес Бондарь. – Завтра утром. На рассвете.

Тамара подняла взгляд. Одеяло, наброшенное на манер чапаевской бурки, придавало ее облику что-то комическое и трогательное одновременно. Однако улыбаться Бондарю не хотелось. Особенно после того, как он услышал спокойное:

– Я тоже уезжаю.

– Куда? – опешил Бондарь.

– Не знаю. – Пожав плечами, Тамара поспешила поправить сползшее одеяло. – Карты этого не говорят. Просто предсказывают дальнюю дорогу. В ближайшем будущем.

– Ты веришь картам?

– Чему-то же надо верить…

– Я принес тебе цветы, – брякнул Бондарь.

– Как в плохом анекдоте, – сказала Тамара. – Или как в пошлом фильме про неверного мужа. Нет, вру. – Она тряхнула волосами. – Ты мне не муж, я тебе не жена. Действительно, почему бы не обмениваться маленькими знаками внимания после проведенных порознь ночей? Так и следует поступать любящим людям. – Тамара взялась тасовать карты, которые то и дело рассыпались по кровати. – Очень красивые гладиолусы, очень. Они так идут к твоему новому костюму. Ты прямо как денди лондонский одет, Женя. Всегда приходи по утрам с цветами, всегда. Но не с гладиолусами.

– Почему? – осведомился Бондарь, чувство вины в котором мало-помалу сменялось закипающим раздражением.

– У них слабый аромат, – пояснила Тамара, раскладывая карты. – Запах чужих духов нужно перебивать душистыми-предушистыми розами. Не было роз, Женя?

– Нет. Чего не было, того не было.

– Жаль.

– Ага, жаль. Но это дело поправимое.

Волоча ноги по полу, будто они были обуты в тяжеленные ковбойские сапоги со шпорами, Бондарь подошел к окну, открыл форточку и выбросил цветы на улицу. Сунул в зубы сигарету. Закурил. Сказал, разгоняя дым рукой:

– Еще я принес денег. Много. Их тоже вышвырнуть?

– Ни в коем случае, – возразила Тамара, снова и снова тасуя колоду. – Ты ведь заработал их честным трудом. Хорошую хозяйку ты себе выбрал, молодец. Она о тебе заботится, сразу видно. Деньги, костюм, портсигар… И новый шрам на физиономии.

– Царапина, – буркнул Бондарь.

Тамара грустно посмотрела на него. Ее большие миндалевидные глаза были влажными от природы, но сегодня в них угадывался другой блеск – слезный.

– Что в следующий раз? – спросила она. – Вывих? Перелом? Огнестрельное ранение? Ты уходишь, а я остаюсь одна и рисую себе картины одна страшнее другой. – Она поплотнее закуталась в одеяло. – Царапина, говоришь? Чем ее сделали? Ножом?