Рабство в третьем тысячелетии от рождества Христова мало чем отличается от рабства на более древних этапах существования человечества. Разве что провинившихся лупят, к примеру, не суковатой палкой, а эластичной милицейской дубинкой. Или вдруг решат угостить невольников какой-нибудь заморской фантой, хотя на поверку в бутылке вполне может оказаться моча бая, решившего таким образом повеселить себя и окружающих.

К счастью, бая пленники видели редко, он проживал, по местным понятиям, в настоящем дворце и редко выходил оттуда. Дом у него был каменный, с пристройкой из настоящего круглого леса, очень ценного в местах, где заурядному человеку и гроб-то смастерить не из чего. Под плоским навесом во дворе размещалась летняя кухня со столом на пару десятков едоков и большим казандыком – это такой старинный казахский очаг, слепленный из глины. Здесь с утра до вечера восхитительно пахло курдючным салом, в медном казане на огне бурлил прозрачный жир, в котором по праздникам плавали-кувыркались поджаристые манты. Слева к кухне примыкал гараж на два автомобиля, а за ним, скрытые от посторонних глаз, лепились хозяйственные постройки, смахивающие на кошары для овец.

Другие приметы сказочной роскоши тоже были налицо – крыша из оцинкованного железа, высоченная ограда из сырцовых блоков, двустворчатые ворота на сварных петлях, снабженные специальной калиточкой, запирающейся изнутри на задвижку. Судя по кирпичной трубе, в доме имелась добротная русская печь, а то и английский камин, у которого, как представлялось издали, приятно посидеть вечерком в стеганом узорчатом халате с чашкой кумыса в руках. Впрочем, бай мог отдавать предпочтение душистому зеленому чаю. Андрей часто представлял себе этого ублюдка, прихлебывающего либо конское молоко, либо чаек, довольного собой, лоснящегося, распаренного. А потом душил его собственными руками, иногда по нескольку раз на дню. Ненависть придавала этим видениям почти фантастическую отчетливость. Закрыв глаза, Андрей видел перед собой багровую физиономию бая, его закатившиеся глаза, его перекошенный рот, из которого вытекают слюни вперемешку с недопитым кумысом…

Но все это были бредовые мечты. На самом деле бай по вечерам угощался исключительно коньяком с изюмом, и не сидя, а полулежа. Правда, камин в его хоромах действительно имелся, хотя топить его приходилось не дровами, а обычными кизяками. Стены байского жилища были увешаны коврами ручной работы и фотографиями многочисленных родственников в аккуратных рамочках из орехового дерева. Повсюду была расставлена настоящая чешская мебель с финтифлюшками, на кроватях высились горки подушек, с потолков свешивались хрустальные гроздья многорожковых люстр.

Когда баю становилось скучно, он всегда мог поиграть в нарды, посмотреть корейский телевизор, оборудованный параболической антенной, или хотя бы послушать музыку по транзисторному приемнику на батарейках. Это случалось нечасто. Зря, что ли, проживали в доме целых четыре байских жены с метровыми косами, одна из которых, губастенькая, была специально обучена азам французской любви. Бай то пользовал жен гуртом и попеременно, то наблюдал, как они танцуют, а иногда затевал всякие потешные забавы, до которых был охоч с детства. Посторонние могли лишь догадываться о том, что происходит за закрытыми дверями, но, когда оттуда доносился визгливый байский смех, слуги знали: нынче жены выйдут из хозяйских покоев с новыми синяками и царапинами.

Оставаясь один, бай часами стоял у окна, любуясь своим садом и виноградником. Глаза его были полузакрыты, на губах блуждала мечтательная улыбка.

Его звали Сарым Исатаевич Кабиров. В прошлом заслуженный деятель сельского хозяйства, выпускник сельскохозяйственного техникума, заведующий животноводческой фермой колхоза «Заря Востока», переименованного в агрокомбинат имени Ибрагима Алтынсарина. Ныне процветающий пенсионер, с мордой округлой, но слегка перекошенной, как домашняя лепешка неправильной формы. По двору Кабиров расхаживал в лисьей шапке, желтом халате и шелковых кальсонах, завязки которых волочились следом за шаркающими войлочными тапками с загнутыми носами. В одном из широких рукавов халата пряталась плетка-многохвостка со свинцовыми наконечниками. Поговаривали, что родного племянника, угнавшего у Кабирова стадо баранов, он так исходил плетью, что у того мясо с костей сошло вместе с кожей. Еще говорили, что один из кусков этой кожи, украшенный татуировкой, Сарым Исатаевич велел натянуть на свой любимый дуалпаз и по праздникам выстукивал на нем пальцами ритмы народных мелодий. Привирали, наверное. Если шкура в клочья, то разве ее на барабан натянешь? Тут одно из двух: либо первое, либо второе.

Но плетка и дуалпаз у Кабирова действительно имелись. И дворец под оцинкованной крышей, и четыре жены с косами, и слуги, и бараны, а главное, рабы, много рабов. В одного из них превратился Андрей Костечкин, так что теперь его, как бессловесный куль муки, везли туда, откуда он сбежал прошлой ночью.

Эх, знал бы Андрей, какие дикие нравы здесь бытуют, он ни за что не поперся бы на свет далекого костра, наоборот, обошел бы его десятой дорогой. Но он находился в Казахстане впервые, за его спиной остались трупы расстрелянных товарищей, он был напуган, растерян, и он надеялся на помощь местных жителей. Когда его, вышедшего к костерку, взяли в круг казахи с кривыми ухмылками, он не сразу понял, что происходит. Подавленный недавней трагедией, еще не вполне трезвый и смертельно уставший, он, как мог, рассказал незнакомцам свою историю. А когда Андрей закончил свой сбивчивый рассказ, юноша, самый желтолицый из всех – то ли по азиатской природе своей, то ли по причине гепатита, – высказал общее мнение:

– Это хорошо, что ты, урус, живым остался. Нам теперь за тебя премию дадут.

– Нобелевскую, что ли? – устало пошутил Андрей.

– Не твое дело, собака, – сказал ему вислоусый абориген в домотканой шерстяной куртке и круглой шапке с меховой опушкой. – Раздевайся.

– Да вы что, мужики? – Андрей попятился.

– Раздевайся, пока ребра не переломали, – загомонили казахи, обступая его со всех сторон. – Скидывай с себя все: одежду, обувь, часы.

– Да пошли вы!

– Ну, тогда не обижайся, русак…

Они сносно говорили по-русски, хотя путали ударения. А дрались неумело, толкаясь, мешая друг другу. Только Андрею, сбитому с ног, от этого легче не было. Казахи отходили его нагайками и кулаками, раздели догола, связали, а утром бросили пленника на двухосную арбу с автомобильными колесами и повезли через степь, посмеиваясь над его жалкими попытками освободиться или хотя бы докричаться до их совести. Лишь когда Андрей пригрозил им божьей карой, один из похитителей, глумливо перекосив морду, сказал: