— С двумя другими, — повторил я. — Что с ними случилось?

— Одного из них арестовали за попытку ограбления банка в Ницце. Как вы можете догадаться, он оказался человеком двух профессий, хотя, конечно, Клови не мог об этом знать, когда приглашал его.

— А другой?

— Его сбила машина. Два месяца в больнице.

— Не очень счастливая роль. Интересно, почему Клови выбрал меня.

— Потому что вы подходящего размера, — объяснила Иветт. — У нас нет времени заказывать новые костюмы. Особенно туфли. Их трудно достать за два-три часа.

— А что такого особенного в этих туфлях?

— У Клови есть теория о Шарле Бодлере и туфлях. Для Клови туфли — главный символ перемен настроения, которые испытывает Бодлер.

— Это фильм о Бодлере?

— Не совсем, — возразила Иветт. — Трудно сказать, о чем фильм Клови. Никто ничего не знает, пока Клови не закончит редактировать, и переснимать, и переснимать. Вы можете переодеться здесь. — Иветт показала на дверь.

— Иветт, — сказал я, — простите, но я не знал, где сегодня была назначена съемка.

— Ничего не случилось, — ответила она с таким видом, который ясно показывал, что очень даже случилось. И на минуту мне стало приятно. Она сердилась из-за моего опоздания, а это предполагало, что у нее что-то ко мне есть. Но, немного подумав, я понял, что любой был бы раздраженным, если бы ему пришлось простоять в течение всего обеда, встречая опоздавшего. Так что это не обязательно личное.

— Что-то произошло? — спросила Иветт.

— Нет, а почему вы спрашиваете?

— Потому что вы стояли здесь и очень долго смотрели в потолок, и я подумала, что у вас приступ или что-то в этом роде.

— Назовите это озарением, — предложил я. — Правда, что Алекс здесь?

— Ох, да. Он где-то здесь.

— Вы сказали, что я его ищу?

— Я сегодня с ним не разговаривала. Но я уверена, что мсье Клови сказал ему. Вам лучше начать переодеваться.

Я открыл дверь и вошел в маленькую прихожую. Иветт осталась на пороге. В дальнем углу стояла ширма, за ней я и начал переодеваться.

Когда я застегивал пуговицы на длинном черном пальто Бодлера, меня охватило жуткое чувство. В смятении я вышел из-за ширмы, чтобы заняться усами и гримом. Иветт стояла у дверей и выглядела легкомысленной и привлекательной в джинсах «луи» и белой рубашке. Темные волосы она собрала в «конский хвост». Над верхней губой выступили крохотные капельки пота, щеки зарумянились. Она выглядела такой свежей и полной жизни, как сама весна. Тут я резко оборвал поток своих мыслей. Потому что и вправду не знал, в какую катастрофу на этот раз втянет меня моя роковая ментальность.

— Мне хотелось бы встретиться с вами, когда закончится съемка, — сказал я.

Она одарила меня милой улыбкой, улыбкой, которая может ничего не означать. Улыбкой, которая появляется, когда все перед вами открыто и мир кажется полным надежды.

Затем из коридора донесся голос Клови, он звал ее. Иветт подошла ко мне и прижала к ладони что-то волосатое.

— Ваши усы, — сказала она. — Желаю удачи.

Отель «Лозан» находится на набережной Анжу на северной стороне острова Сен-Луи, почти на равном расстоянии от мостов Мари и де Сюлли. Когда я был Бодлером, то обычно жил здесь в маленькой комнатушке под карнизом крыши. Отсюда я смотрел на Сену, горделиво несущую свои воды, и находил, что контраст между многообразной изменчивостью реки и застывшими линиями набережных и мостов — это символ самого искусства. Дело было очень давно, до несчастного приключения с Жанной Дюваль.

И оно было несколько лет назад. А теперь, поскольку я, Бодлер, наслаждаюсь одним из все более редких периодов нормальности, я решил прийти сюда снова. Сегодня вечером регулярное сборище знаменитого Гашиш Клуба, куда приходит так много благородных особ, конечно, не потому, что одобряют курение гашиша, а просто очарованные нашей привычкой к нему, жаждущие поговорить с нами, поудивляться нашему бесстыдству, поклониться алтарю нашего разума.

Я поплотнее завернулся в свой длинный плащ, ночь стояла холодная, пригладил несколько торчавшие усы и вошел в отель.

Камера проводила меня по лестнице. Там стояла наш лидер, Президент, как мы ее называли, и приветствовала меня. Миновав ее, я поднялся по лестнице и вошел в тесную восточную комнату. Воздух в ней сгустился от дыма горевшего в камине угля и табака в трубках джентльменов из высшего общества и от множества свеч. Собравшиеся сидели на софах с длинными элегантными трубками в зубах, отдыхали на легких стульях, покрытых травчатым шелком и атласом. Между затяжками болтали, смеялись, спорили. Я наблюдал за ними, и мне казалось, будто они слегка дрожат, будто сами стали галлюцинацией, которую искали.

Я заметил моего дорогого друга Теофиля Готье, [137] почему-то он оказался выше, чем я ожидал.

— Как дела? — спросил я его.

— Вечер только разогревается, — ответил он. — Обычная толпа. Вот на этой кушетке ты можешь увидеть Делакруа, Буассара с дурацкой шляпой на голове и братьев Гонкуров, [138] которые, как всегда, щеголяют надменным видом.

— А кто этот толстяк с чашкой кофе?

— Мсье Бальзак. [139] Он приходит только ради беседы. Он говорит, что столько выпивает кофе и алкоголя, что у него развился иммунитет к воздействию Черного Дыма.