— Войдите! — приказал Иван Николаич, и кто-то взглянул в полщели, но увидел, что тут сильно заняты, и войти не вошел.

А раз не вошел, то Иван Николаич так же тихо вернул свою партийную ножку обратно и возвратил теплым Любиным пальцам свою партийную ласку. Любе было не жалко наружности для Иван Николаича, но она понимала, что он подчиняющий человек, а им такого нельзя, хотя, конечно, для жизни и надо, как всем.

Но вдруг он сам оторвался от Любы, хотя никто не стучал и нигде не шумел.

— Подумать только, н Рощин еврейчик! — сказал он с досадой. — А я, признаться даже, Люба, не знал.

Нет, Иван Николаич еврейчиков любит. Они, говорит обработать умеют. Но он на еврейчиков немного обижен. Сами себе они, глупые, портят.

— Ну не мог национальность обменять, чудак-человек! — сердился иной раз Иван Николаич на какого-то Рощина, имевшего вполне патриотическое имя и фамилию. А сердился он тоже от большой своей партийной доброты к нашим людям.

Иван Николаич брал бы этих еврейчиков сколько придут. Но это не нравилось нашим рабочим. Как только где много становилось еврейчиков, то в кадры сейчас приходило письмо: «Так и так, куда смотрят органы, в третьем цехе, товарищи, неблагополучно по части еврейства. Получается неравномерное скопление, и я на это обращаю свой протест. А если меры не примете, напишу по каналам.» И в конце обязательно подпись: «рабочий Петров» или «рабочий С.Пряткин» или другие рабочие фамилии. И хотя почти всегда таких рабочих на заводе не работало, но Иван Николаич понимал их трудовую законную скромность. Правда, он досадовал, что они такие строгие к носатому народу, что они не обожают, когда он чернеется среди рабочих мест, — но ничего поделать не мог. Раз письмо, надо было расследовать.

Расследует Иван Николаич, выясняет, например, что еврейчиков скопилось немного или что каждый поставлен указанием свыше, можно бы на том и успокоиться, — но он неспокоен. Иван Николаичу не нравится, что некому доложить о результатах проверки.

— Вот черт! — восклицает Иван Николаич сердито. — Хотя бы адрес поставил, куда отвечать!

А так как писем таких было много, то и сидел Иван Николаич по вечерам с Любой часто. Сидят они с Любой, он немного ее обнимает партийным, крепким объятьем (он уже начал вполне обнимать), но объятье у Иван Николаича будто на крыльях, в каждом пальце содержится чуткое ушко.

Люба очень надеялась на наших еврейчиков, что они их с Иван Николаичем вскоре подружат. Но Иван Николаич обнимал ее, только пока занимались анкетой, а когда переставали, он сейчас делал вид, независимый от своего недавнего объятья. Люба, правда, думала, что это пока, что потом он привыкнет и забудет делать вид. Очень Люба надеялась тогда на еврейчиков и даже однажды сама написала письмо, которым они занимались полмесяца.

Но потом неожиданно еврейчики кончились, то есть их равномерно везде распихали. А с ними у Любы окончилось всё.

Так что теперь она немного не любит еврейчиков — ну, зачем они кончились, были б еще! А без них, Люба это понимает, Иван Николаич не может ее вызывать. Вызывать просто так ему Любу нельзя, ему не позволяет партийная совесть, и это как раз очень нравится Любе, потому что еще никогда не любили ее наши партийные серьезные мужчины.

— Что же вы не пришли? — спросил как-то Яша у Любы в столовой.

— Я все время занята, — сказала строго Люба. — У нас с вами, знаете, сколько возни?

— С кем это, с нами? — спросил Яша весело.

— А с вами. Со всеми. То есть с кадрами. Сидим допоздна, — ответила Люба и скорее ушла, обижаясь на Яшу за то, что еврейчик.

Мы пришли к ним в гости и забыли там книгу, которую очень любили читать. Они сейчас же пошли отдавать нашу книгу, но забыли по рассеянности зонтик. Не зная, к чему это все приведет, мы назавтра же сбегали, отнесли честно зонтик и забыли при этом в прихожей калошу. Они принесли нам калошу в газете и забыли эту газету. Отдавая газету, мы забыли жену. Возвращая жену, они вернули по ошибке свою.

Потом мы неоднократно собирались то у нас, то у них, но все время получалось, что возвращали мы не то, что было нужно, какие-то новые люди оказались втянутыми в эти замены, никто уже не мог остаться в стороне, каждый вечер кто-то куда-то бежал, чтобы что-то кому-то вернуть с извинением, а взамен получить другое, близкое, но никогда более в жизни моя книга, моя газета, мой зонтик, моя калоша и моя жена не попали ко мне — моя жена, которая дышала на меня шоколадкой, но ни одна больше женщина не дышала на меня шоколадкой, хотя все только кругом и старались, как бы возвратить всюду прежнее, счастливое расположение вещей.

Но ничего, жизнь не прерывается, и возможно, к сыну моему вернется моя книга, моя газета, мои зонтик, моя калоша и моя жена, которая дохнет на него шоколадкой.

Или внуку вернется моя книга, моя газета, мой зонтик, моя калоша и моя жена, которая дохнет на него шоколадкой.

К правнуку вернется мой зонтик и дохнёт на него шоколадкой.

Привет из г. Пензы!

Здравствуй дорогой дружок Витя. С чистосердечным пламенным армейским приветом к тебе Леня. Твое письмо получил за которое очень и очень благодарю. Немного о своей армейской жизни. Она у меня счас не очень-то хорошая. Вчера только пришел с губы. Сидел за пьянку. Были в увольнении выпили немного. Пришел с увольнения. Все нормально. Думал что не засекли. Все хорошо. Но хуя. На следующий день вызывает начальник и давай спрашивать. Пил или нет. Говорю нет. Потом вызывает моего собутыльника и тот все рассказывает. Вернее он раньше рассказал а счас подтверждал. Но тут уже мне некуда податься признался. Ну и влепил он мне от имени командира части десять суток а этому гаду только три наряда. Но ничего с ним особый разговор состоялся. В общем стали прижимать нас рядовых, Сержанты окончательно опидарасели. Даже в дисбате и то лучше чем у нас. А здесь гоняют как последних пидарасов. До Нового года ничего не было. А счас с ума можно сойти. Сержантов велят на Вы называть когда они последней собаки не стоют. До армии где-то в гамне копался, а счас командует. Ну что же, как ни плохо а служить надо. Никуда не денешься. Вот такая счас моя армейская житуха. Ты Витя держись как бы тебе тяжело не было. Ведь гражданка не армия можно прожить. Здесь тяжело и то живешь. Вчера пришел. Сегодня вот, целые сутки отдыхаю. Нечего делать абсолютно. Ничего пока не ломается. Вся аппаратура работает отлично. Правда немного на политике сел. Всю дорогу долбает одно и то же. Счас. Вот тебе напишу письмо и пойду спать. Быстрее бы дембель. Этого дня жду как бога. Тебе советую лучше в армию не попадать. Ой, черт. Хотел ложиться спать. Так вызывают к старшине работать. Извини Витек. Спешу. Крепко жму руку.