— Цыц, сороки! — Анна шумно присела на стульчик передохнуть перед погружением в робу. Собачонка Цетринька, вертевшаяся вокруг женщин, вдруг заверещала от преданной собачьей радости.

Распахнулись под властным ударом ботфорт лакированные створки дверей будуара, и на пороге — он. В неслыханном ярком кафтане, расшитом перьями фазана, горбоносый, с ямочкой на крутом подбородке, красавец Эрнст Иоганн Бирон не соизволил даже раскланяться с дамами — сегодня были только свои.

И Анна, встретив этот знакомый жестокий наглый взгляд, которым Бирон привык осаживать кобылиц в своих конюшнях, не выдержала и сказала со смущением и лаской:

— Здравствуй, сударь мой, как почивал?

А глаза её жалобно говорили другое: почему не пришёл этой ночью?

Бирон с ленивым равнодушием отвесил поклон, так что она близко могла видеть жирные щёки, отвисающие, как у породистого бульдога, кустистые брови, точно в изумлении ползущие на низкий, заросший волосами лоб, глуповатые красивые глаза навыкате.

За спиной Бирона неслышно выскользнули из покоев девки-горничные, мелькнула и скрылась с подобострастием Бенигна, но Анна ничего этого не видела, а чувствовала что-то, властно захватившее всё её бабье одинокое существо...

После второго завтрака Анна по заведённой привычке ездила в манеж, стреляла там из лука с шёлковой тетивой, пробовала новый штуцер [70] с золочёной насечкой, любовалась, как гарцует на смирном бранденбургском мерине её лапушка. Штуцер был превосходной льежской работы, лапушка мил и разговорчив — в манеже Бирон отходил душою, страсть его к лошадям всем была ведома. Анна любила эти часы: тихо, покойно, он рядом с ней, и не в гневе.

Обер-берейтор вывел превосходного испанского жеребца: с точёными бабками, лебединой шеей, жеребец бешено косил злыми глазами. Жеребец принадлежал графу Сапеге, верховному комиссару Речи Посполитой в Курляндии. Анна знала, что цена будет поистине графская, но купила не торгуясь.

Бирон тотчас смягчился и даже пытался припомнить Овидиевы любовные вирши на латыни. Анна слушала с видимым удовольствием: сколь учён, лапушка! Не случайно же целый год учился в Кёнигсбергском университете.

Сама Анна, сколь ни бился с нею приставленный дядюшкой учитель французик Рамбур, в латыни не преуспела, почему учёность Бирона вызывала в ней всегдашний восторг. Учёности же в других придворных чинах она не терпела и называла пустою забавою.

Жеребца нарекли Фаворитом. Чёрный как смоль, с широкой грудью, могучими стройными ногами, Фаворит казался диким и необъезженным, но сахар, протянутый Анной, охотно слизнул с ладони.

В замок возвращались довольные — утёрли нос зазнайке Сапеге. «Сволочная аристократия! Во дворец носа не кажут и тянут за собой всех курляндских баронов».

Бирон горько переживал, что курляндская знать отказывалась водить с ним знакомство. Но он не только не возненавидел эту знать, но в глубине души сам мечтал затесаться в её ряды. Постоянно занятый этой целью, он, став впоследствии фактически правителем одной шестой части света, по-прежнему взирал на мир с невысокой курляндской колокольни и ежели чего боялся, так это — как о нём подумает барон такой-то или как к этому отнесётся баронесса такая-то — там, в далёкой Митаве.

Покупка Фаворита, по мысли Бирона, была маленькой победой над упрямыми курляндскими баронами. Ни у одного из них не нашлось денег на покупку испанского жеребца из конюшни самого графа Сапеги. А вот у него, Эрнста Иоганна Бирона, сына конюха, деньги нашлись.

Бирон замурлыкал: «Ach, mein liber Augustin...»

У него не было ни голоса, ни слуха, да и немецкий язык его представлял чудовищную смесь немецких, латышских и польских слов, но Бирон почитал себя по силе выражений едва ли не вторым Лютером. Это была в нём, пожалуй, основная черта, которая так облегчала жизнь: он был всегда доволен собой.

Анна, развалясь в полуберлине рядом с лапушкой, меж тем всё мрачнела. Коляска прыгала по грязной булыжной мостовой, мимо маленьких унылых домишек за чахлыми палисадниками; мчалась вдоль узкой, всё ещё не замерзающей речушки, а в голове у Анны вертелась одна мысль: где достать денег на эту нежданную покупку? И оттого, что ей, Романовой по батюшке, Салтыковой по матушке, приходилось думать о каких-то несчастных тысячах, а не о миллионах, приходил гнев.

Но гневалась Анна не на Бирона, а на далёкую Москву, на скряг из Верховного тайного совета и на первейшего скрягу Российской империи — старого Голицына, пекущегося о государственной казне, точно о собственной.

Сколько раз просила она увеличить свой герцогский пансион и всякий раз получала вежливый и скрытно-насмешливый отказ, за коим видела усмешечку Голицына. Последний отказ был особливо уничтожителей и коварен. Верховный тайный совет обещал, что в деньгах отказу не будет, ежели — Анна обернулась к своему Эрнсту Иоганну, — ежели она удалит Бирона.

Бирон перехватил её взгляд, самодовольно улыбнулся. Он был похож на скверного, гадкого, милого, любимого, толстого мальчишку.

«Не отдам, ни за какие деньги! — твёрдо решила Анна. — А талеры на Фаворита можно занять и у банкира Липмана — старый и знакомый выход».