Расставшись с актёрами, Фик поспешил провести голицынского гонца в свой кабинет, сразу распечатал секретный пакет. «Наконец-то!» Князь Дмитрий срочно призывал своего единомышленника в Москву, где решалась судьба их совместного замысла. Театральные дела Генрих Фик отложил на завтрашний день, не зная ещё, что этого завтрашнего дня не будет, потому как поджидают его при Анне и Бироне не театральные развлечения, а острог и ссылка.

Кричал, рвался в морозное тёмное небо, озирая заснеженные московские улицы и переулки, разбойный красный петух. Горели палаты графа Дугласа. На подворье ватажка Камчатки действовала быстро и споро. Двери людской избы завалили брёвнами. Дворня молчала: знать, у людей графа Дугласа не было охоты спасать своего господина. Перепуганного, одуревшего от сна лакея в нижних сенях кулаком свалил Максимушка. Мажордома, со старинной алебардой бросившегося навстречу незваным гостям, уложил из самопала Хорёк. Выстрел встревожил верхние барские покои. Камчатка с разбойничьим свистом бросился к скрипучей деревянной лестнице, ведущей наверх. «Хас на мае, дульяс погас!» — разнёсся его озорной клич в верхней зале. В ответ грянули встречные выстрелы. «Погиб!» Михайло, а за ним Нос, Максимушка, Хорёк и Соловушка, тесня друг друга, вбежали в верховые покои. Вокруг стола, стоявшего посреди залы, бегали, размахивая саблями, Камчатка и офицер-немец — дежурный адъютант графа Дугласа. Метались человеческие тени по стенам. Возле дверей, занимавших парадные залы, валялся убитый лакей. На крики вбежавших офицер обернулся, и тут его настигла сабля Камчатки. Кровь брызнула на кавалерийский колет. «Ребятушки, за мной!» Камчатка с силой рванул на себя закрытые двери. Двери распахнулись, и, размахивая саблей, Камчатка помчался по гулким залам.

Михайло, подхватив оброненный мажордомом подсвечник, метнулся на другую половину. Перебежал какой-то коридорчик и сразу наткнулся на запертую дверь. Максимушка, спешивший следом, приналёг на разукрашенные тритонами и наядами золочёные створки. В дверце что-то хрустнуло, и Максимушка ввалился в закрытый покой. Обожгло встречным выстрелом, пуля царапнула плечо. Но сгоряча Максимушка не заметил, бросился к огромной дубовой кровати с балдахином. Послышались возня, сопение. Михайло высоко поднял подсвечник: к его ногам холодной лягушкой шлёпнулся граф Дуглас — генерал-губернатор Эстляндии, кавалер многих шведских и российских орденов, большой любитель запускать фейерверки на мужичьих спинах. Михайло перевернул его ногой. Граф поднял голову и ещё больше побледнел, затрясся.

— Э, да вы старые знакомцы, погляжу?! — не без насмешки пробасил Максимушка. Он с любопытством оглядел комнату. — Мать честная, голая баба! С нею он, чай, и прохлаждался! А ну, подойди, молодка, не бойся! — Максимушка придвинулся к обнажённой девке и отплюнулся, — Тьфу, чёрт, да это парсуна!

Михайло даже не рассмеялся на эту незадачу. Он смотрел на полураздетого человечка, лежащего у его ног, и искал и не находил в себе того бешеного чувства неутолённой мести, которое мучило его в остроге. Ведь это он подбил Камчатку взять особняк Дугласа. Но сейчас, когда этот человек был в его власти, он не испытывал ничего, кроме презрения и даже жалости.

Максимушка посмотрел на товарища:

— Кончай его, паря! Будя тянуть! — И затем, точно уловив в лице Михайлы что-то жалостливое, закричал яростно: — Кончай немчуру! Мало он нашей кровушки попил! — И прежде, чем Михайло что-то сказал, ударил по голове графа саблей, как топором. Дуглас дёрнулся и затих.

Внезапно из-за спадающей на пол портьеры вылетела графская девка-полюбовница с распущенными волосами, с обнажённой шпагой в руке. «А-а-а!» Михайло выстрелил ей в лицо прежде, чем шпага вошла между лопаток Максимушки. «Бежим!» Он бросился к выходу, точно спасаясь от вида человеческой крови. Максимушка помедлил, наклонился к убитой, в изумлении покачал головой: горяча, ах горяча! Должно, цыганская кровь!

Жарко пылали графские палаты, в их отсветах во дворе мельтешили чёрные тени. Ватага уходила садами с мешками, набитыми графским добром. С улицы не без опаски подступали к горевшему особняку караульные солдаты.

— Чего медлишь, Михайло! — крикнул Камчатка, перебегая от дерева к дереву, отстреливаясь. Михайло не ответил.

— Да что с ним? — удивился Камчатка.

— Не иначе как первую чужую кровь пролил! — рассудительно заметил Максимушка.

— Снявши голову, по волосам не плачут! — сердито крикнул атаман.

Максимушка меж тем сердито засопел, сгрёб Михайлу могучими ручищами:

— Будя, паря, будя! Дело ждёт!

Дело ждёт! Точно в горячке Михайло бежал через зимний сад между Максимушкой и Камчаткой. С подворья доносились отдалённые голоса. Тревожно всхлипывали красные светляки далёких теперь выстрелов погони.

В первое же воскресенье после разгрома Дугласовых палат дуванили [80] .

В Китай-город по случаю базарного дня народу — яблоку упасть негде! У шалашей с горячими закусками, квасных кадей, кружал, выносных очагов, питейных погребков, пирожных — не протолкнуться. По-весеннему озорной ветерок весело полощет флаги над кабаками-фортинами. Лица у прохожих от лёгкого морозца радостные, весёлые.

Вольные казаки, как именовал своих сотоварищей Камчатка, шумной ватагой остановились у табачной лавки. К дверям лавки прибита доска-вывеска. На ней намалёван красавец офицер с длинной курительной трубкой. Камчатка и Нос подтолкнули заупрямившегося было, некурящего дотоле Максимушку, под руки ввели в лавку. Максимушка впервые отведал ядовитого заморского зелья, поперхнулся, закашлялся сердито, выскочил из лавки. Посмеялись. Ватажки были веселы по случаю удачного набега. Соловушка выводил высокие рулады, Хорёк — немыслимые ругательства. Даже Сизый Нос развеселился, корчил рожи, изображал турка, слона персидского шаха, которого недавно водили по Москве. «Ох, не к добру сей смех и веселье», — мелькнула мысль у Михайлы. Сказал Камчатке, но тот только рукой махнул: