— Да тут у тебя целое воинство! — заметил бригадир, а про себя с грустью подумал, что у него в новгородской деревеньке и пяти дворов, поди, не осталось. Да и не был он там, почитай, двадцать лет — с тех пор, как схоронил сначала отца, а затем маменьку. Жил на царское жалованье и не хулил судьбу — покойный-то батя, что греха таить, чтобы с голоду не умереть и сына на ноги поставить, хоть и был дворянином старинного роду, а сам землю пахал. А вдовица меж тем завлекла его на мануфактуру. В одной избе пряли тонкую льняную пряжу, в другой ткали из неё льняное полотно, в третьей десяток девушек (да все прехорошенькие) вышивали узоры по тому полотну.

— Возьми, батюшка, мой презент! — важно сказала княгиня. — Льняные рубашечки на твоё плечо!

— Да как же ты мой рост угадала?

— А пока ты, сокол мой ясный, спал, по указу моему Машка да Палашка, вишь головы потупили, тебя, батюшка, обмерили, ну тебе рубашечки и сшили проворно. Они у меня скорые, на все руки мастерицы, — Княгиня усмехнулась, поглядела лукаво.

«Да, крепко ведёт хозяйство вдовица. Жениться на такой — себя потерять!» — усмехнулся в драгунские усы бригадир. Смеялся Алексей Козлов в душе боле над собой, потому как признался сам себе, что неплохо бы жениться на сей вдовице и зажить спокойно, большим барином в деревне, отставив свои дерзкие замыслы. «Нет уж, увольте, примаком быть — мало чести добыть!» — тут же рассердился на себя бригадир, гусем вышагивая вслед за Авдотьей Петровной на конюшню.

Здесь он, как кавалерийский офицер, нашёл многие упущения: и овёс лошадям конюхи давали не так и не в те сроки, и стойла холодные — сквозняк морозный лошадок насквозь продувает, и кони больные стоят рядом со здоровыми.

— Да я бы этого конюшего и на версту к коням не допускал! — сердито выговаривал бригадир княгине, поглядывая на конюшего Митьку — ловкого малого с воровато бегающими глазками.

— Не женское это дело, конюшня! — охотно сокрушалась княгиня. — Сама я ведаю, сокол ты мой, — здесь потребна мужская рука! — И нежданно приказала конюшему: — Митька! Покажи-ка барину того арабского скакуна, что ты осенью у персианина в Астрахани сторговал. — И пока Митька открывал заветное стойло, простодушно сказала: — Я ведь, свет мой ясный, каждую осень баржу с хлебом в Астрахань отправляю. Я им хлебушка, а они мне рыбку красную, арбузы, овощ разный. А этой осенью дурак Митька коня у персидского купца сторговал. Коник славный, да только ездовой, не упряжённый. Заложили его в мою одноколку, а он возьми да и понеси — думала, смерть мне в этом черте арабском явилась, даже поводья отпустила. Ан нет! Спасибо коньку — свалил одноколку в сено, а там мягко!

— Как же вы, сударыня, такого красавца да в упряжь! Грех это! — Бригадир с видным восхищением разглядывал арабского скакуна. Конь горячо вздрагивал, бешено косил глазом. — Какой красавец! — Бригадир потрепал чёрную гриву. Под его сильной рукой конь задрожал, склонив голову.

— Ишь, враз признал нового хозяина! — как бы в радостном изумлении воскликнула Авдотья Петровна.

— Кто новый хозяин-то? — удивился бригадир.

— Да кто, кроме тебя, сокол мой ясный! Не Митьке же, увальню, на нём скакать, хотя, признаться, он и седло нарядное к коню прикупил. Митька, покажи барину седло!..

Когда скакуна вывели во двор, он при виде ярко блестящих под морозным солнцем сугробов нежданно извился на дыбы, так что Митька, двое конюхов и прибежавший в конюшню Васька с трудом удержали коня, дружно повиснув на узде.

— Васька, сахару! — приказал бригадир, наверное зная, что в необъятных карманах Васьки всегда есть кусок сахару. Конь взял сахар с руки бригадира горячим языком и, показалось, даже глаза приоткрыл от невиданного удовольствия. А Козлов, скинув плащ и шпагу на руки Ваське, взлетел в седло, вихрем пролетел по двору и помчался по заснеженной аллее. Скакун грудью пахал сугробы, взвивался на дыбы, пытаясь сбросить наездника, но в бригадире словно снова проснулся лихой драгун Алёшка Козлов — сидел на коне как влитой.

— Алёша, убьёшься, мой свет, убьёшься! — причитала княгиня, глядя, как несётся застоявшийся жеребец.

— Не боись, не убьётся! Мой бригадир у самого светлейшего князя Меншикова в лейб-регименте служил, только в Полтавской баталии под ним трёх лошадей убило, а здесь, эка невидаль, арабский скакун! Да у господина бригадира конь будет послушной собачкой... — лениво успокаивал перепуганную боярыню верный Васька. И впрямь, когда через час бригадир вернулся к конюшне, гордый конь послушно нёс своего наездника.

— Что ж ты необъезженных коней покупаешь? — сердито бросил бригадир Митьке, лихо соскакивая с коня. — Не конь, а чёрт, княгинюшка! Спасибо за славный подарок!

«Каков молодец, так разрумянился от быстрой скачки, словно десяток годков сбросил», — залюбовалась княгиня. А Алексей Козлов распоряжался уже по-хозяйски: Ваське наказал насухо обтереть жеребца и накрыть попоной, конюшему — насыпать полные ясли отборного овса. И эта его распорядительность ещё более нравилась Авдотье Петровне, столь приятно было услышать в хозяйстве зычный командирский мужской голос. И сказала вроде совсем некстати:

— К вечеру, батюшка, мы в мыльню сходим. Потрём спинку друг дружке. А то ведь я всё одна, всё одна...

И столь сильно было её нетерпение, что за вторым утренним столом княгиня сама вдруг предложила своему избраннику руку и сердце. Бригадир про себя так и присвистнул. А опомнившись, сказал жёстко:

— У тебя, душа моя, тысяча душ, а у меня в моей новгородской «вотчине» и десяти не будет. Так что, окроме чина и государева жалованья, я гол как сокол. Но горд — и в примаки не пойду.