— Не проклинал бы и ты, протопоп, архиереев за новые обряды, ибо на них благословение вселенских патриархов. Не хулил бы новые служебники, литургию, совершаемую на пяти просфорах! Не кричал бы ты, протопоп, на весь белый свет: времена-де ныне антихристовы!

Ради праздника Аввакум не стал задирать архимандритов. Спросил добродушно:

— Чего ради четверите аллилуйю? Трижды сказываете по-еврейски «аллилуйя*, а потом ещё по-русски: слава Тебе, Боже! Разве сие не дурость? Я, господа, крепился, молчал... Могу и вас потешить, помолчу. Пусть ангел мой плачет по моей душе.

Архимандриты нестроптивости протопопа обрадовались, сказали наскоро наставление и поехали в Москву обнадёжить великого государя: ярый супротивник коли не вполне смирился, то призадумался, притих.

Хитрил Аввакум ради Ивана Глебовича, сына боярыни Федосьи Прокопьевны. Как только архимандриты отбыли, стрельцы пустили в холодную келью протопопа смелого юношу, за немалые деньги смилостивились. Иван Глебович привёз с собою антиминс, священные сосуды, просфоры и вино.

Совершил Аввакум таинство, и стал хлеб телом Христовым, а вино — кровью Христовой. Исповедал Ивана Глебыча, причастил по-святоотечески.

Сама радость сын у Федосьи Прокопьевны, крепкий, лицо румяное, пригожее. Уж ему ли не привыкнуть к почитанию, к лести! Одних слуг полтысячи, а во взгляде и детская робость, и великая детская смелость: за весь Божий мир ответчик.

Стрельцы поторапливать начали, не ровен час — игумен Викентий нагрянет. Не пришлось Аввакуму расспросить Ивана Глебовича о матери его как следует.

Стрельцы вовремя спохватились. Прискакал гонец с приказом: расстригу-протопопа, дождавшись сумерек, доставить в Москву тайным обычаем.

Берегом реки везли, лугами, от людей подальше. Месяц, совсем ребёночек, проступил в небесах, приветствуя горемыку и его сторожей. Коростели кричали, твердили: спать пора, да какой сон служилому человеку, какой сон страстотерпцу, освобождённому на краткое время от тесноты стен.

Глядел Аввакум на диво дивное, диво Божее — благоухала земля травами, тёплыми болотцами, звёзды на небе громадою, ворох над ворохом, светильники ж небесные, как свечи. Болота — клиросами. Один лягушачий хор поёт, другой подхватывает, словно лягушки-то и вздувают, урча, свет в звёздах.

Привезли Аввакума на Патриарший двор. Посадили в келью с соловецким старцем Герасимом Фирсовым. Старец рассказал:

— Привёз письмо братии о неистовстве и пьянстве архимандрита нашего Варфоломея, а меня, как тебя, в подвал, за решётку.

— Что в монастыре-то у вас деется? — спросил Аввакум.

— Смута! — Герасим перекрестился. — Игумен Илья хорошо держал обитель. Семь лет без него мучаемся. После Ильи строителя Никанора избрали в игумены, да его царь взял себе, в Саввино-Сторожевский монастырь. Тогда и поставили Варфоломея. Думали — хозяин, в Вологде был приказным на подворье. Хозяин-то он хозяин, а в вере шаток. По новым книгам начал было служить; келарь Савватий, казначей Варсонофий с ним заодно. Совсем братия изнемогла. Варфоломей хмельное пьёт без меры, несогласных увечит, до смерти бьёт. Одна у него присказка: Бог высоко, царь далеко, а я вам учиню указ!

— Так и терпите?! — рассердился Аввакум.

— Увы, батька! В ком теперь смирение-то осталось? Бельцы мятеж подняли, потом и мы осмелели... Как Варфоломей уехал на собор, так и кончилась власть переменщиков. В келари Азария выбрали, в казначеи — Геронтия. Иноки добрые, крепкие. Князь Михайло Львов — у нас сидит со времён Никона — челобитную составил. Братия просит в игумены архимандрита Никанора. Он от царя в шестидесятом году ещё ушёл, к нам воротился.

— А Сергия как встретили, ярославского спасского архимандрита?

— Как его встретили? Он с указом, а мы с собором: новые служебники в море утопили. Сергий грозить, а стрельцов с ним всего десятеро. Чуть было до греха дело не дошло: убили бы.

— Кто же теперь правит-то монастырём?

— Никанор со старцем Александром Стуколовым. Писали Питириму Новгородскому, просили благословить Никанора...

— Царь ныне благословение даёт.

— Знамо, что царь, а сие — ложь! Вот и я солгать навострился. Благослови, батька, хочу покаяться. Лишь бы отпустили. Не ведает ведь братия, сколь силён дьявол в Москве.

— Бог не дал человеку хвоста, чтоб по сторонам вилял, — сказал Аввакум. — Но и то правда, кто-то должен известить острова о содоме.

Раздались гулкие шаги, замелькал свет фонаря, к узникам пожаловал судья Патриаршего приказа Илья Кузьмич Безобразов.

— Из-за тебя, протопоп, не сплю. Велено спросить тебя, готов ли ты принести покаяние собору. Старец Герасим приехал супротивником честному греческому правилу, а увидел, что все архиереи служат по новым книгам, — смирился. Так ли говорю, старец?