– Что бы вы не говорили, но цена, которую давал Чичиков, цена в два с полтиною, которую он давал за душу, возмущает мою душу. Человеческое чувство вопиет против этого, хотя, конечно, цена давалась только за одно имя, написанное на бумаге, но всё же это имя «душа», душа человеческая, она жила, существовала. Этого нигде, ни во Франции, ни в Англии нельзя позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет. Это, я так думаю, – закончил он, – главный пункт, по которому я бы запретил печатание рукописи.

Тут пошли другие замечания, которые даже совестно пересказывать. Наконец, дело кончилось тем, что рукопись объявили запрещённою, хотя мало кто из комитета прочитал рукопись до конца. История почти невероятная и даже где-то подозрительная. Подобную глупость трудно было предположить в человеке. Однако не все же цензоры были глупы до такой степени. Видимо, что-то было у них против Гоголя.

Но кому интриги, а кому похмелье от них. Так, у Николая Васильевича все средства и всё его существование были заключены в этой поэме. Дело клонилось к тому, чтобы вырвать у писателя последний кусок хлеба, выработанный семью годами самоотверженного труда, отчужденья от мира и всех его выгод. А другого дела он просто не умел делать.

Усиливающееся болезненное расположение и недуги лишали его даже возможности продолжить далее запрещённый комитетом труд. И так в его жизни было не много светлых минут, теперь же просто отнимались руки.

Поразмыслив, Николай Васильевич снова решился просить о помощи друзей. Первым делом он написал письмо Плетнёву с просьбой действовать соединёнными силами и как-то доставить рукопись к государю. Об этом он написал и Александре Осиповне Смирновой, приближённой ко двору. Рукопись он передал князю Одоевскому, с тем, чтобы её прочли в узком кругу и не производили об этом деле огласки.

Сам же он совершенно разболелся, так что невмочь было ни с кем говорить. Свет его мучил, сердце сжимала тоска, и как ни уединённо он жил в Москве, всё его тяготило: и здешние пересуды, и толки, и сплетни. Он чувствовал, как разрывались последние узы, связывающие его со светом. Ему просто необходимо было уединение, решительное уединение. Он всё больше убеждался, что не рождён для треволнений и чувствовал с каждым часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха.

Немного позже друзья Гоголя передали рукопись в цензуру петербургскую и, благодаря участию влиятельных друзей Николая Васильевича, она была, с некоторыми исключениями, наконец, дозволена. Вышла книга в свет в Москве под названием «Похождения Чичикова, или Мёртвые души».

В июне Гоголь опять уехал заграницу. Это последнее пребывание заграницей стало окончательным переломом в его душевном состоянии.

Жуковский приглашал в Дюссельдорф отдохнуть и набраться сил, доктора рекомендовали ехать в Гастейн на воды. Взглянувши на дорожную карту, Николай Васильевич понял, что если ехать в Дюссельдорф, круг придётся делать поболее, нежели чем вдвое. Ни болезнь, ни усталость, ни положение кошелька не отвлекли бы его от такого предприятия, если бы не мысли, пришедшие в голову, поколебавшие его. Приехать в Дюссельдорф усталым и измученными и, вдруг – не найти там Жуковского, который часто перемещался по Европе, перевозя больную жену с места на место. И вместо дружеских бесед опять наслаждаться надоевшими до смерти видами Рейна совсем ему не хотелось.

После всех передряг с изданием своей книги, ему тогда нужны были пустыня и одиночество. Хотя, с другой стороны, предстоит поездка в Москву и Петербург, так как цель, которую он перед собой ставил, была достигнута – книга его, наконец, была напечатана. Теперь ему казалось, что он стал далеко лучше того, каким оставался в памяти друзей до этого, что в его душе всё ещё жила вера в то, что небесная сила поможет ему взойти на ту лестницу, которая предстояла ему, хотя стоял он всё ещё на нижних её ступеньках. А для того ещё много труда и душевного воспитания пройти нужно. Душа его должна очиститься от всего лишнего и стать белее горного снега и светлее небес, и тогда придут силы начать подвиги и великое поприще, только тогда разрешится загадка его существования.

Казалось, что он услышал минуты небесной жизни, услышал любовь. И появилось желание взглянуть на ту землю, где проходили стопы того, кто первый сказал слова любви людям, откуда потом истекла она по всему миру. Одному тому, что Бог даровал саму жизнь и воспитанье, стоило благодарности. Одному только тому, кто рай блаженства низвёл на Землю, кто виной всех высоких движений, тому только следовало поклониться в месте своего земного странствования.

Тем временем в Петербурге вышло четырёхтомное собрание сочинений Гоголя. Его «Мёртвые души» имели в России большой успех. Николай Васильевич рассчитался с долгами, перебрался снова в Рим, откуда совершал вояжи в Ниццу, Дюссельдорф, Мюнхен, Франкфурт… Друзья из Петербурга писали, что пора печатать второе издание «Мёртвых душ», но что оно должно выйти непременно со вторым томом, торопили его.

– Если так, тогда нужно долго ждать, – отвечал им Гоголь. – Я должен повторить, что сочинение моё гораздо важнее и значительнее, чем можно предположить поначалу. И если над первой частью, которая оглянула едва десятую долю того, что должна оглянуть вторая часть, просидел я, почти пять лет, чего, натурально, никто не заметил. За всё это время я не был предан праздному бездействию; в продолжении этого времени я работал головой даже и тогда, когда думали, что я вовсе ничего не делаю и живу только для удовольствия своего.